Цитаты со словом «дитя»

Своей обласкана судьбою Была ты, только и всего, Пока дитя твое росло, Покуда силы набиралось.

Но на все мои жалобы они всегда отвечали, эти святые лицемерки: — Немножко терпения, дорогое дитя… Мы думаем о вас, дорогое дитя… И мы ищем для вас особенного, исключительного места.

Крокодил подмигнул другим глазом, приподняв из ила свой хвост; слон-дитя вежливо шагнул назад; ему не хотелось, чтобы его били. –

Еще не успев подумать, что он делает, слон-дитя протянул свой хобот, сорвал большой пучок травы, поколотил эти зеленые стебли о свои передние ноги, чтобы сбросить с них пыль, и, наконец, засунул их себе в рот. –

Под нашим окном дуб сломило, а к нам приходит старый, седой старик нищий, и он говорит, что еще малым дитей помнил этот дуб и что он был такой же, как и тогда, когда ветер осилил его… В эту же ночь – как теперь все помню! –

Императрица опустилась на диван, слегка поправила усыпанную драгоценными камнями перевязь, которая давила на ее белое круглое плечо и врезалась ей в кожу, и начала так: – Повторяю, дитя мое, я очень высокого мнения о твоем таланте и не сомневаюсь в том, что ты прекрасно училась и много знаешь в своем деле, но как тебе, наверное, известно, в моих глазах талант не имеет значения без хорошего поведения, и я

Бирон после этого письма падет решительно… а Артемий, ее милый Артемий будет в милости, в чести, в славе, дитя его не умрет, жена не посмеет его упрекнуть ни в чем… Но милый, бесценный Артемий ее также должен будет знать, что она все это налгала, наклеветала на себя, что все это жертва, ему принесенная… Она хочет видеть его в последний

РБ Я1 19–20 Лавров пойдет в отставку Тимковский в желтый дом → Гр1в ЕА 21 Закон поставлю я на место вам Горголи → БАН2 ЕА Пт 22 И людям все права людей → Ал Гр1 Дл Дш Е Зб Л ПЗ Птл РБ 23 По царской милости своей → БАН2 Кв Л Пт Якв3 26 Расплакалось дитя → Ал Е ЕА Зб Кв Птл Рб Якв3 — Запрыгало дитя → Гр1 Дл Ев1 ПЗ Я1б — Пис, пис пустил дитя → Л Я1в 30 Пора уснуть уж наконец → Ал БАН2 Дш Е Зб Кв Л ПЗ Пт Птл Рб Я1 — Уснуть пора бы наконец → ЕА 31 Послушавши, как царь-отец → Ал Гр1 Дл Дш Е ЕА Зб Л ПЗ Птл Рб Я1 — Послушай же, как царь-отец → БАН2 Кв Пт (Стр.

Но вспомним «рогатую личину», facies cornuta, образ Божий, на лице Моисея, сходящего с горы Синайской; вспомним в Апокалипсисе «Агнца, как бы закланного, имеющего семь рогов, стоящего посреди престола (Божьего) на небе»; вспомним Крито-Миносские «роги посвящения» и бесчисленных жертвенных Тельцов и Агнцев, от Египта и Вавилона до Перу и Мексики, – вспомним все это, и мы поймем, почему Загрей – «Дитя рогатое», почему Зевс-Отец, только что увидел Сына-Жертву, узнал его и полюбил, как Сына единородного, посадил его одесную себя на престоле, дал ему власть метать громы (Creuzer, 348) и предназначил к владычеству над миром: Слушайте, боги: над вами его я царем поставляю, приводит неоплатоник Прокл будто бы из стихов самого Орфея слова Зевса к олимпийским богам, и другой, тоже «

Не слишком ездить он любил… Но к князю часто он езжал И свой холодный, резкий тон С ним в разговоре оставлял… Хоть с Юрием, быть может, он Был даже вдвое холодней, Чем с прочими, — в любви своей Был Юрий мой неизменим И, вечно горд, в сношеньях с ним Был слаб и странен, как дитя… Да он любил его, хотя На сердца искренний привет Встречал один сухой ответ… Он помнил вечер… Так ясна Плыла апрельская луна, Такой молочной белизной Сияла неба синева, Так жарко жизнью молодой Его горела голова, Так было грустно одному, И так хотелося ему Открыться хоть кому-нибудь И перелить в чужую грудь Хоть раз один, что он таил, Как злой недуг,

Однако ж эта маленькая тетрадка драгоценнее многих толстых книг: в ней они найдут пьесы: «Сон», «Тамара», «Утес», «Выхожу один я на дорогу», «Морская царевна», «Из-под таинственной холодной полумаски», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой», «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Не плачь, не плачь, мое дитя», «Пророк», «Свидание», – одиннадцать пьес, все высокого, хотя и не равного достоинства, потому что «Тамара», «Выхожу один я на дорогу» и «Пророк», даже и между сочинениями Лермонтова, принадлежат к блестящим исключениям… Что касается до остальных десяти пьес (из них одна – целая поэма), которых мы не поименовываем, большая часть их ознаменована то проблесками таланта Лермонтова, то отпечатком его личности, и в этом

Сидели часто две сестры, Обнявшись, молча, и одна Молиться, плакать о другой Была, казалось, создана… Так плачет кроткая луна Лучами по земле больной… Но сухи были очи той, Слова молитв ее язык Произносить уже отвык… Она страдала: много снов Она рассеяла во прах И много сбросила оков, И ропот на ее устах Мне не был новостью, хотя Была она почти дитя, Хоть часто был я изумлен Вопросом тихим и простым О том, что детям лишь одним Ново; тем более, что он Так неожиданно всегда Мелькал среди ее речей, Так полных жизнию страстей… И вдвое, кажется, тогда Мне становилося грустней… Ее иную помню я, Беспечно-тихое

О, как ты ее любишь… ее бездонные голубые очи, локоны волос, мягкие, как полевые цветы… О, как ты упиваешься прелестью пурпурных губ… безумно прижимаешь грудь к обжигающим устам… и дитя у вас с ней есть… Но берегись большой воды, которая спокойно дремлет: такой рыжей, подернутой ржавчиной… Ведь иногда спящие в ней злые чары любят заманить… вглубь… а утром, в предрассветной дымке белеет труп, омытый водой, раздувшийся… из-под подгнивших губ сверкает блеск жемчужных зубов… А может, ничего и не исторгнет пруд… только в светлую, затканную серебром ночь раздастся над пучиной

Но, по-видимому, спокойное времяпрепровождение было не по душе Федору Николаевичу, потому что поминутно слышался его петушиный, срывающийся голос, который требовал то чтобы все танцевали, то чтобы ему пели «Не плачь, дитя, не плачь, напрасно» то, чтобы поскорее раскупоривали принесенные им закуски, то чтобы хозяйка садилась с ним рядом; вообще, он оказался посетителем очень неспокойным и с большими претензиями, причем эти свои претензии имел обыкновение выражать таким требовательным и жалобным голосом, что, казалось, не удовлетвори их, так подпоручик начнет не то плакать, не то драться или то другое вместе.

Напряженная гордость, холодная твердость – плод сухого отчаяния, софизмы светской философии – все исчезло и умолкло; уже не стало человека, волнуемого страстями, потрясаемого борьбою внутренних противоречий, – перед вами бедное, бессильное дитя, слезами омывающее грехи свои, чуждое, на эту минуту, ложного стыда и не жалующееся ни на судьбу, ни на людей, ни на самого себя… И долго лежал я неподвижно, и плакал горько, не стараясь удержать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие исчезли, как дым; душа обессилела, рассудок замолк; и если б в эту

Папа Лев, кардиналы и вы все, имеющие в Риме власть, я объявляю и говорю вам прямо в лицо: если эта булла исходит от вас, то я, дитя Божие и сонаследник Иисуса Христа, опираясь на скалу веры и не боясь ада, увещеваю вас прийти в себя и прекратить кощунство… Если же этого не сделаете, то знайте, что я и все Христовы служители почитаем ваш первосвященнический престол седалищем Сатаны и Антихриста, коему мы не хотим подчиняться… и просим вас никогда нас не прощать, но довершить над нами ваше кровавое

У ней бездна затей: карета – не карета, шаль – не шаль, дорогих игрушек вдоволь; она живет барыней-аристократкой, никому не уступает, но всех превосходит, и муж ее едва успевает закладывать и перезакладывать имение… Дитя нового поколения, она убрала по возможности пышно, хотя и безвкусно, залу и гостиную, кое-как наблюдает в них даже какую-то получистоту, полуопрятность: ведь это комнаты для гостей, комнаты парадные, комнаты напоказ; полное торжество грязи может быть только в спальной, в детской, в кабинете мужа, – словом, во внутренних комнатах, куда гости не ходят.

Счастье тать ночной, счастье бог святой… Нет, счастье, — сказывал мне мудрец восточный, — и не слепо; у него только глаз один, да и тот на самом темени, на макушке; это бедная мать, утратившая со времен незапамятных единое детище свое; она летает быстро по земле да ищет дитя свое, ловит наудачу всякого, кто только под руку подвернется: стало быть, играет, по-нашему, в жмурки; а кого только поймает, того приподымает помалу, потихоньку, выше да выше, что, дескать, счастье мое скажет, не мой ли это сын?

Мне милы и смех в час хмурый предвечерья, И в вёдро — облик, скорбью искаженный; Зло с добром люблю теперь я, Огнь, под лугом затаенный, Маргаритку с белладонной; Мудреца на фарсе; звон Заунывный похорон; В розах скрытую змею; Штиль, разбитую ладью; Клеопатру, что на троне Прячет аспида на лоне; Мертвый череп — им дитя Забавляется шутя; В звуках грусть и радость разом, Сумасшествие и разум; Бледных муз и светлых муз; Мома с Кроносом союз; Смех, и вздох, и смех опять — О, как сладостно страдать!

Я думаю, что каждый из вас пришел бы в такой же гнев, и я думаю, что преследовать отца за то, что он наказал больно, но поделом, свое дитя, — это плохая услуга семье, плохая услуга государству, потому что государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье… Если отец вознегодовал, он был совершенно в своем праве…» «Быть может, пощечины ускорили излияние этой крови из струпа золотушного в ноздре, но это вовсе не повреждение: кровь без раны и ушиба вытекла бы немного позже.

Публика смеется… А что если бы привести сюда старушку-мать этого рыжего с ведром на голове; она, вероятно, и не знает, чем занимается её сын, её дитя, которого она укачивала на коленях, тихо целуя розовые пухлые губки, гладя шелковистые волосики, прижимая младенческий теплый животик к своей многолюбящей материнской груди… А теперь по этому животику какой-то зеленощекий парень молотит своими ножищами, a с пухлых губок, измазанных краской, стекает мыльная пена, a шелковистых волосиков нет — вместо них ужасные красные волосища… Каково это матери?

А теперь ваш блеск военный Должен ярко разгореться, Или… вспыхнуть и угаснуть… Креонт и Тиресий в золотом венце (идет, нащупывая путь палкой и ступая мелкими шагами старого слепца) О дочь моя, для старого слепца Ты око и опора, как во мраке Для корабля полнощное светило… Я посохом ощупываю путь… Идти легко… Тут гладкая дорога… Но я устал… Передохнем, дитя… Смотри же, дочь, храни в руке девичьей Те записи гаданий, где судьба Фиванская начертана богами, — 840 В святилище моем я их прочел.

Теперь, подумал я, невинное дитя природы не стесняется своей наготы и всякий может увидеть ее родимое пятно, а когда дитя превратится в девушку и жену — об этом пятне убудет знать только муж… И сейчас же явилась другая мысль: «или любовник»… А третья явившаяся мысль была уже самого шантажного свойства: «Человек, который будет знать об этом родимом пятне, может держать обладательницу его всецело в своих руках»… Тут же мысль эта приняла определенные формы, и решил узнать, кто ее родители и будет

Ты сияла Такою радостью, что даже у меня Забытая струна на сердце задрожала, В заманчивую даль усталого маня… А между тем, дитя, я жил, и жизнь я знаю, Я вижу многое, чего не видишь ты: Встречая ясный май, я вместе с ним встречаю Не только соловьев, и песни, и цветы, — Я знаю, что весной и змеи оживают И из своих подземных нор В залитый солнцем сад погреться выползают, На мягкий воздух и простор; И если ландыш твой так пышно развернулся, Обрызган влагой

Вот каковы были люди, организовавшие шутку в «титанических размерах», по словам одного из них, избрав целью этой шутки глуповатого, наивного, как дитя, но самоуверенного в своем простодушии юношу… Несколько дней спустя после первого появления Куколки можно было наблюдать в знаменитой квартире Мецената мирную семейную картину: сам Меценат, облаченный в белый халат, прилежно возился около станка, на котором возвышалась груда сырой глины, и под его проворными гибкими пальцами эта груда принимала постепенно полное подобие сидящего тут же в гордой позе Мотылька.

Я только робкой тенью вею, Не смея в небо заглянуть… Как ветер, ты целуешь жадно, Как осень, шлейфом шелестя, Храня в темнице безотрадной Меня, как бедное дитя… Рабом безумным и покорным До времени таюсь и жду Под этим взором, слишком черным, В моем пылающем бреду… Лишь утром смею покидать я Твое высокое крыльцо, А ночью тонет в складках платья Мое безумное лицо… Лишь утром воронам бросаю Свой хмель, свой сон, свою мечту… А ночью снова — знаю, знаю Твою земную красоту!

Я думаю, что каждый из вас пришел бы в такой же гнев, и я думаю, что преследовать отца за то, что он наказал больно, но поделом, свое дитя, – это плохая услуга семье, плохая услуга государству, потому что государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье… Если отец вознегодовал, он был совершенно в своем праве…» Постойте, г-н защитник, я пока не останавливаю вас на слове «ворует», употребленном вами, но поговоримте немного про эту «справедливость гнева отца».

Больницы прекрасные, а всюду в деревнях – горячки повальные, цинга, кровавый понос, и люди мрут, как мухи; полы паркетные, но больные не смеют по ним ходить, чтоб не запачкать, и прыгают с постели прямо в окна; ученые бабки, родильные ванны, а беременную женщину высекли так, что она выкинула и скончалась под розгами; тридцать шесть правил для воспитания детей, а мать убила дитя свое: если, говорила, отнимают дитя у матери, то пусть лучше вовсе не будет его на свете.

Как безоружный путешественник, который, один среди дремучего леса, попадает внезапно на стаю голодных волков; как молодая девушка которая, спеша на голос своего друга и обманутая ауканьем хитрого лешего, вдруг встречает перед собою это страшилище лесов русских; как бесприютное дитя, которое видит в руке злой ведьмы сверкающий нож и, очарованное адским её взглядом, спешит к ней навстречу, – так точно все рыбаки, онемев от испуга, не смея пошевелиться, едва переводя дух, слушали с жадностью и трепетом возмутительные слова этого ужасного незнакомца.

Он как будто пожалел, что произнес последнюю фразу, и поторопился добавить: — Ты ведь должна понимать, дитя мое, что здесь, у нас, считается за честь унижаться ради куска хлеба и тряпок, чтобы прикрыть свое тело, а если какой-нибудь из капиталистов не выжимает из рабочих все жизненные соки и не вышвыривает их на улицу за малейшую провинность, тогда на сцену появляются «добровольные сборы» на «подношения»; капиталу требуется серебряная посуда — чайники за усердие, сахарницы за неусыпные заботы и