Цитаты со словом «диктатор»

Будущий строй нашей страны ждет того, пророчески написал отец Павел, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели созидания нового общества, пользуясь одним правом – божественным правом гения и силой творца: «…и как бы ни назывался подобный творец культуры – диктатором, правителем, императором или как-нибудь иначе, мы будем считать его истинным самодержцем и подчиняться ему не из страха, а в силу трепетного сознания, что пред нами чудо и живое явление творческой мощи человечества».

В середине 30-х годов Сталин очнулся от революционного угара, унесшего столько человеческих жизней, понял причины чудовищных ошибок во время коллективизации; организованный голод на Украине, на Дону, в Сибири, в сущности по всей стране, тоже дал богатую пищу для размышлений… И в нем проснулся диктатор, тиран, который задумал великую чистку страны такими же методами, какими Ленин и Троцкий очищали Россию от помещиков и капиталистов, адвокатов и профессоров, от писателей и экономистов, он был сформирован этой системой, других методов он просто не знал.

Быков, коренастый парень в блузе, в кудрявой голове которого, в толстой шее и выкаченных глазах было и впрямь что-то бычье, и еще один, по фамилии Мельник: весь какой-то дохлый, чахлый, песочно-рыжий, золотушный, подслепый и гнусавый, но необыкновенно резкий и самонадеянный в суждениях, — много лет спустя оказавшийся, к моему крайнему изумлению, большим лицом у большевиков, каким-то «хлебным диктатором…» В среде подобных людей я и провел мою первую харьковскую зиму (да и многие годы впоследствии).

Не видит, что там не двое итальянцев-анархистов дожидаются казни, которой, Бог даст, не будет, а миллионы за десять почти лет уже дождались бессудной, подвальной казни, и еще миллионы, миллионы же дожидаются бессудных казней… и не видно конца сему, и проснувшаяся так бурно совесть не протестует… короли и диктаторы не посылают дружеских телеграмм, и нет ни петиций, ни делегаций, ни протестов, ни манифестаций, ни митингов, ни забастовок, ни бомб… – не проявляют себя никак носители такой совести!

Вместо этой строфы — в беловой рукописи: Тут был на эпиграммы падкий На всё сердитый князь Бродин: На чай хозяйки слишком сладкий, На глупость дам, на тон мужчин, На вензель, двум сироткам данный, На толки про роман туманный, На пустоту жены своей И на неловкость дочерей; Тут был один диктатор бальный, Прыгун суровый, должностной; У стенки фертик молодой Стоял картинкою журнальной, Румян, как вербный херувим, Затянут, нем и недвижим.

Раз соединив партии под своим знаменем, то есть бонапартистов и легитимистов, они наверно уже сумели ловко указать Мак-Магону, что ведь в случае нужды можно и совсем обойтись без Шамбора и без Бонапарта, и вовсе не надо будет их призывать, ни в каком даже случае, а просто бы самому ему, маршалу Мак-Магону, остаться диктатором и бессменным правителем, то есть уж не на семь лет, а навсегда.

Это угроза такого чудовищного разрастания личной власти диктатора, соединившего в одних руках все функции «диктатуры пролетариата», по сравнению с которой вся прежняя система царской военно-полицейской власти в лице карателя батумских рабочих ротного капитана Антадзе, тюремных надзирателей, начальника кутаисской тюрьмы, полицеймейстера, жандармского полковника Трейница, губернатора, министра юстиции и, наконец, самого царя Николая II, подписавшего приговор о трехлетней ссылке Джугашвили в Сибирь,— это лишь жалкая фикция абсолютизма, растерявшего свои

Первое: признать одного верховного правителя и диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и беспрекословным повиновением оному; третье: оставя дальний путь просвещений и медленного на общее мнение действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в наших уставах изложенные, понеже сделаны были сии только для робких душ, на первый раз, и, приняв конституцию Южного общества, подтвердить клятвою, что иной в России не будет… – Извините, господин полковник, – остановил председатель

Он будет петь после битв и побеждать после песен; его выберут диктатором, он будет в сонме царей и им продиктует волю своей Германии; в Берлине, Unter den Linden, поставят его статую, и ее будет видно из дому старого банкира; века будут воспевать его и — в этих песнопениях… быть может, не забудут добрую, самоотверженную Эмму, которая оруженосцем, пажом, денщиком провожала его, берегла его in der Schwertfahrt!

Падук, ничтожный диктатор и прежний одноклассник Круга (постоянно мучимый мальчишками и постоянно ласкаемый школьным сторожем); агент правительства д-р Александер; невыразимый Густав; ледяной Кристалсен и невезучий Колокололитейщиков; три сестры Бахофен; фарсовый полицейский Мак; жестокие и придурковатые солдаты — все они суть лишь нелепые миражи, иллюзии, гнетущие Круга, пока он недолго находится под чарами бытия, и безвредно расточающиеся, когда я снимаю заклятье.

Поймите, что люди, занятые тем, чтобы устраивать жизнь других людей, начиная с монархов, президентов, министров и кончая шпионами, палачами, так же как и членов и руководителей партий, диктаторов, представляют из себя не нечто высокое, как думают теперь многие, но, напротив, людей жалких, глубоко заблуждающихся, занятых не только невозможным и глупым, но одним из самых гадких дел, какие может избрать человек.

Литературный диктатор и многолетний триумфатор Лондона и Парижа подвергается, после своего процесса, полному небрежению и презренью, литературно делается мертвецом, превращается в ничто – и через несколько лет после действительной своей смерти, вдруг возникает как светлый феникс, и культ его создается именно во имя его беззаветной любви к искусству, и именно в странах, редко посещаемых Солнцем: в Германии, в России, в Польше.

Далее: патриции образовывали собою правительственную корпорацию; в их руках была высшая государственная власть; они были полководцами и сенаторами, из них преимущественно выбирались консулы и диктаторы; вообще, сословие патрициев пользовалось большими правами, которые составляли часть коренных государственных законов, владели большими имениями: а народ был беден и правами и полями, ему предоставлено было только лить кровь за отечество и повиноваться его законам.

Итак, запомним: герои Набокова находятся в его полной и абсолютной власти, живя, думая и чувствуя по указке диктатора-автора; сам же он в роли преподающего писателя планомерно (с отражением в учебных планах), из года в год и в течение многих лет «уничтожает» другого писателя, стремясь добиться возможного совершенства в этом занятии, а также честности и ясности в словах и выражениях.

Он чуял, что все они шли на смерть, спокойные и свободные от ответственности…» И среди них, затерянный меж этих серых шинелей, шел человек, который, как рядовой Иванов, еще недавно стал между офицером и истязуемым солдатом, совершив тяжкое нарушение дисциплины, а, как Всеволод Гаршин, через несколько лет ворвется ночью в квартиру всесильного диктатора, чтобы попытаться остановить казнь (об этом ниже).

Помощь же только в одном — в уничтожении того страшного сцепления конуса насилия, при котором тот или те, кому удастся взобраться на вершину этого конуса, властвуют над всем народом и тем вернее властвуют, чем более они жестоки и бесчеловечны, как это мы знаем по Наполеонам, Николаям I, Бисмаркам, Чемберленам, Родсам и нашим диктаторам, правящим народами от имени царя.

Старинный спор помещика с мужиком о землице, Учредительное Собрание, вече, широкая конституция, восстановление собственности, иноверцы и инородцы, местное самоуправление и федерация, свобода совести и печати, защита труда и рабочий вопрос и многое, многое другое должно быть принято во внимание будущим диктатором «успокоения» в тем более емком смысле, чем более они были пренебрежены в старые времена.

Герой романа Адам Круг, философ с мировым именем, потрясенный личным горем — после неудачной операции умирает его жена, — с рассеянностью наблюдает за тем, как лидер партии Среднего Человека, его бывший школьный враг Падук, превращается в диктатора, а страна — в тоталитарное государство, ведущее террор против всех, кто может представлять опасность для нового порядка.

Все — левые и правые — согласны в одном пункте: при ликвидации большевистского наследства должны произойти жестокие потрясения, в противодействие которым необходима будет какая-то чрезвычайная, собранная в одних руках, единоличная, мощная, твердая власть — скажем просто — диктатора, ибо лучше всего, когда на пожаре или во время кораблекрушения распоряжается один человек.

Не прошло и года, как Джемс, провозгласивший себя диктатором Европы, был расстрелян в Париже зулусскими стрелками и черные толпы, словно прорвав какую-то невидимую плотину, хлынули по всем европейским дорогам, все уничтожая на пути и яростно сражаясь со всякой организованной силой, которая пыталась положить конец их дикому нашествию.

Я объяснил ему, что все диктаторы и короли обычно кончали тем, что предавались пьянству и разврату или становились убийцами и что, во всяком случае, большая и влиятельная часть населения Земли, к которой принадлежу и я, – англичане – не собираются вновь устанавливать у себя такой порядок.

Г<ервег>, образумившись в Париже, увидел, что прежняя (475) садовая дорожка к славе засыпана… действительность сурово напомнила ему о его границе; он понял, что его положение — поэта своей жены и бежавшего с поля диктатора — было неловко… Ему приходилось переродиться или идти ко дну.

К диктатору в одной далекой стране тоже не доехать, и Леонид решил ограничить себя Францией и Бельгией (близко), может быть, нглией… Дело в том, что у него только и было 600 франков, денег он не мог же просить, раз еще не имел плана?

Прежде чем приступить к работе, артельный староста – суровый, но милостивый диктатор – долго, зуб за зуб, торгуется с хозяином: по сколько с хлыста (хлыст – каждое прямое дерево) в зависимости от его диаметра и по скольку за каждую доску такой или иной ширины и длины.

После драмы «17 самураев», где действие происходило то на холме Цапли в Камакура, то в Сосновой Галерее, во дворце диктатора Асикага, то в доме Долины Вееров, то у дворца церемониймейстера Коно Моронао, Ермилов возвращался домой полный впечатлений от последней сцены сладостного совершения мести.

Его ненормальное, возбужденное состояние обратило на себя общее внимание… Охрипший, с глазами, налитыми кровью и постоянно затопляемыми слезами, он рассказывал ужасную историю (своего визита к диктатору), но не договаривал, прерывал, плакал и бегал в кухню под кран пить воду и мочить голову.

Через пять дней после рокового вечера, в том же бальном костюме, в каком молодой человек присутствовал на балу, он был повешен во дворе тюрьмы в присутствии самого диктатора и небольшого числа приглашенных им приверженцев, таких же мошенников и каналий, как он сам.

Шейд: «Нет, Чарли, есть более простой критерий: марксизму нужен диктатор, а диктатору нужна тайная полиция, а это конец мира; фрейдист же, как бы ни был глуп, всегда может голосовать на выборах, даже если ему нравится называть это (улыбаясь) политическим опылением».

Я без особенной охоты, но все же издаю книги по современной и по общей истории, так же, как и малоценные, но удобочитаемые сплетни об императрицах, о Наполеоне или о прочих диктаторах; эти произведения еще хуже, чем бесконечные, невозможные теоретические рассуждения экономистов.

Все мы вывернули их карманы, правда, но после этого они должны были еще больше преклоняться перед идеей концентрированного капитала… Один из диктаторов, похожий на старого сверчка, спросил: — Уверены ли вы, сэр что мы так богаты, как мы это думаем, сэр? —