Цитаты со словом «грудь»

Но не так поразили ее деньги, скотская грубость Ван-Конета и драка с ее хозяином, как поведение Гравелота, который ударил богатого человека, отказался от выигрыша и, пустяков ради, грудью встал против своей же доходной статьи из-за надутых губ всхлипывающей толстощекой девчонки, которой, по мнению Петронии, была оказана великая честь: «такой красавец, кавалер важных дам, изволил с ней пошутить».

Затем на помощь мужчине пришла другая женщина, и Ивана кололи, но не больно, чем-то в спину, рисовали у него ручкой молоточка какие-то знаки на коже груди, стучали молоточками по коленям, отчего ноги Ивана подпрыгивали, кололи палец и брали из него кровь, кололи в локтевом сгибе, надевали на руки какие-то резиновые браслеты… Иван только горько усмехался про себя и размышлял о том, как все это глупо

И снами светлых лет — Стремлением напрасным и усталым К теням, которых нет… Август 1845 Проходят годы длинной полосою, Однообразной цепью ежедневных Забот, и нужд, и тягостных вопросов; От них желаний жажда замирает, И гуще кровь становится, и сердце, Больное сердце, привыкает к боли; Грубеет сердце: многое, что прежде В нем чуткое страданье пробуждало, Теперь проходит мимо незаметно; И то, что грудь давило прежде сильно И что стряхнуть она приподнималась, Теперь легло на дно тяжелым камнем; И то, что было ропотом надежды, Нетерпеливым ропотом, то стало Одною злобой гордой и суровой, Одним лишь мятежом упорным, грустным, Одной борьбой без мысли о победе; И злобный ум безжалостно смеется Над прежними, над светлыми мечтами, Зане вполне, глубоко понимает, Как были те мечты несообразны С

И ночь, и мрак, и тишь… И сном больным, тревожным сном, Ты грезишь, а не спишь… Уходит ночь за грани гор, Проснулися поля, В волшебный утренний убор Оделася земля… Заря румяная горит На бархате небес; Росой посеребренный щит Встряхнул зеленый лес… И — разогнав обрывки туч В синеющую даль — Прорезал солнца знойный луч Ночных небес эмаль… Опять растет в груди порыв, Опять томит покой, Опять хандра, опять прилив Тоски моей больной… Бледное, чахлое утро туманное Робко встает над безмолвной столицею; Скоро проснется и солнце румяное Вместе с толпою рабов бледнолицею… В темных подвалах, в палатах блистательных Снова застонет нужда беспощадная — Бич всех людей идеально-мечтательных, Злая, больная, жестокая, жадная… Жаль мне вас, дети нужды истомленные, Жаль мне и вас, дети

А как — он не знал; но странным казалось, что даже в этот момент отчаянного риска внимание работает будничным, обычным порядком, пристально отмечая вырытые, гнилые шпалы, скучный говор колес, окурки, подскакивающие на площадке, запыленные стекла, спокойный, убегающий лес… И только на обрыве последнего мгновения, когда сверкая отполированной сталью рельс, выступило крутое, ровное закругление, когда холодная, слепая тяжесть начала давить грудь, и рука, вдруг ставшая чужой, безотчетно потянула вниз заскрипевший рычаг, и быстро натянулась и лопнула гнилая, замазанная краской бечевка, пронзительно и тоскливо взвизгнули тормозные колодки, прильнув на бегу к быстро вертящимся колесам, и, громыхнув буферами, содрогнулись вагоны, как стадо степных лошадей, встретивших неожиданное препятствие, — тогда лишь звонкая, горячая волна хлынула в голову Петунникова, закричав тысячами резких, пьяных голосов, затопляя сознание

Мы все, — коммерсанты, техники, военные, политики, колонизаторы, — мы все, спасаясь от собственной тупости и пустоты, бродим по всему миру и силимся восхищаться то горами и озерами Швейцарии, то нищетой Италии, ее картинами и обломками статуй или колонн, то бродим по скользким камням, уцелевшим от каких-то амфитеатров в Сицилии, то глядим с притворным восторгом на желтые груды Акрополя, то присутствуем, как при балаганном зрелище, при раздаче священного огня в Иерусалиме, платим бешеные деньги за то, чтобы терпеть мучения от проводников и блох в могильниках и глиняных капищах Египта, плывем в Индию, в Китай, в Японию — и вот только здесь, на земле древнейшего человечества, в этом потерянном нами эдеме, который мы называем нашими колониями и жадно ограбляем, среди

И в гриву конскую Иван-царевич Рукою впутался, крутые бедра Коня ногами крепко стиснул; конь Рассвирепел и, расскакавшись, прянул С крутого берега в морскую бездну; На миг и он и всадник в глубине Пропали; вдруг раздвинулася с шумом Морская зыбь, и вынырнул могучий Конь из нее с отважным седоком; И начал конь копытами и грудью Бить по водам и волны пробивать, И вкруг него кипела, волновалась, И пенилась, и брызгами взлетала Морская зыбь, и сильными прыжками, Под крепкие копыта загребая Кругом ревущую волну, как легкий На парусах корабль с попутным ветром, Вперед стремился конь, и длинный след Шипящею бежал за ним змеею; И скоро он до острова Буяна Доплыл и на берег его отлогий Из

Как будто что-то Мне говорило, что моя судьба Переломилась надвое; стремленье К чему-то не испытанному мною Глубоко мне втеснилось в грудь, и знаком Такого измененья было то, Что проклинание моим устам Произносить уже противно стало, Что злоба сердца моего в унылость Безмолвно-плачущую обратилась, Что наконец страдания мои Незапная отрада посетила: Хотя еще к моей груди усталой, По-прежнему, во мраке ночи сон Не прикасался; но уже во тьме Не ужасы минувшего, как злые Страшилища, передо мной стояли, В меня вонзая режущие душу Глаза; а что-то тихое и мне Еще неоткровенное, как свежий, Предутренний благоуханный воздух — Вливалося в меня и усмиряло Мою борьбу с собой.

Меня в жар бросает, когда я подумаю об этом… Женщины с женщинами, мужчины с мужчинами и женщины с мужчинами, в безумных объятьях, в отчаянных позах… Голые тела стояли прямо, сгибались арками, переплетались узлами, лежали в развалку, кучей, гроздьями, с выступающими друг против друга торсами, сливаясь в самые сложные комбинации, с немыслимыми ласками… Губы, сложенные как присоски у пиявок, сосали груди, животы, целые заросли ляжек, ног, перевитых между собою, как густые ветви на деревьях… Старшая горничная Матильда стащила одну из этих книжечек… Она предполагала, что у хозяйки не хватит дерзости спросить о пропаже… Однако она ошиблась… Перерыв свои ящики и обыскав повсюду, она сказала Матильде: — Вы не видели здесь книги? —

Сид пошел по всему полю и каждое солдатское тело к светлому месяцу лицом начал переворачивать… Иные еще мягки, другие закоченели, у иных даже как будто сердце бьется, но все это не тот, кто Сиду надобен… Но вот схватил он за складки еще одну серую шинель, повернув ее лицом к месяцу, припал ухом к груди и, вскинув мертвеца на спину, побежал с ним, куда считал безопаснее; но откуда ни возьмись повернул на оставленное поле новый вражий отряд, и наскочили на Сида уланы и замахнулись на его ношу, но он вдруг ужом вывернулся и принял на себя удар; упал с ног, а придя в себя, истекая кровью, опять понес барина.

И разве он не видал, что каждый раз перед визитом благоухающего и накрахмаленного Павла Эдуардовича, какого-то балбеса при каком-то посольстве, с которым мама, в подражание модным петербургским прогулкам на Стрелку, ездила на Днепр глядеть на то, как закатывается солнце на другой стороне реки, в Черниговской губернии, — разве он не видел, как ходила мамина грудь и как рдели ее щеки под пудрой, разве он не улавливал в эти моменты много нового и странного, разве он не слышал ее голос, совсем чужой голос, как бы актерский, нервно прерывающийся, беспощадно злой к семейным и прислуге и вдруг нежный, как бархат, как зеленый луг под солнцем, когда приходил Павел Эдуардович.

Вперив глаза на звезды ночи, За шумом дум не слыша струй, Он на любовь держал, на очи, На милый лик, на поцелуй… Наш ум порой, что поле после боя, Когда раздастся ясный звук отбоя: Уходят сомкнутые убылью ряды, Повсюду видятся кровавые следы, В траве помятой лезвия мелькают, Здесь груды мертвых, эти умирают, Идет, прислушиваясь к звукам, санитар, Дает священник людям отпущенья — Слоится дым последнего кажденья… А птичка божия, являя ценный дар, Чудесный дар живого песнопенья, Присев на острый штык, омоченный в крови, Поет, счастливая, о мире и любви… В немолчном говоре природы, Среди лугов, полей, лесов, Есть звуки рабства и свободы В великом хоре голосов… Коронки всех иван-да-

Встать твердо, без сомнений, Над миром государств, идущих как ступени, И своду быть замком, и видеть под собой Земных властителей вниз уходящий строй; Пятою попирать всех королей, под ними Всех феодалов, всех, кто гордо носит имя Бургграфа, герцога иль дожа, кто почтён Епископским жезлом, кто граф или барон, А ниже — мелюзгу, плебеев в общей груде, Тех там, на дне, кого зовем мы просто «люди»… А люди — это толп дыханье, моря вой, Немолчный гул и плач, крик, горький смех порой, Стенания, что сон земли тревожат старой И в уши королей врываются фанфарой; Да, люди — города, деревни, башен ряд И с высоты церквей растущий вширь набат.

Но все мне кажется, что я не на земле, Что я перенесен на чуждую планету: Я верить не могу такой прозрачной мгле, Такому розовому свету; И верить я боюсь, чтоб снеговой обвал Так тяжело ревел и грохотал, Что эти пропасти так темны, Что эти груды диких скал Так подавляюще огромны; Не верю, чтобы мог я видеть пред собой Такой простор необозримый, Чтоб небо вспыхнуло за черною горой Серебряной зарей — Зарей луны еще незримой, Что в темно-синей вышине — Такая музыка безмолвия ночного, И не доносится ко мне В глубокой тишине Ни шороха, ни голоса земного: Как будто нет людей, и я совсем один, Один – лицом

Но утешительная, величественная мысль приходила сама к нему в душу, и чуял он другим высшим чутьем, что не умерла Италия, что слышится ее неотразимое вечное владычество над всем миром, что вечно веет над нею ее великий гений, уже в самом начале завязавший в груди ее судьбу Европы, внесший крест в европейские темные леса, захвативший гражданским багром на дальнем краю их дикообразного человека, закипевший здесь впервые всемирной торговлей, хитрой политикой и сложностью гражданских пружин, вознесшийся потом всем блеском ума, венчавший чело свое святым венцом поэзии и, когда уже политическое влияние Италии стало исчезать, развернувшийся над миром торжественными дивами — искусствами, подарившими человеку неведомые наслажденья и божественные

Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что-нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. –

Их не было в виду, их не было в помине Средь общей свалки там, Затем, что, видите ль, свобода не графиня И не из модных дам, Которые, нося на истощенном лике Румян карминных слой, Готовы в обморок упасть при первом крике, Под первою пальбой; Свобода — женщина с упругой, мощной грудью, С загаром на щеке, С зажженным фитилем, приложенным к орудью, В дымящейся руке; Свобода — женщина с широким, твердым шагом, Со взором огневым, Под гордо реющим по ветру красным флагом, Под дымом боевым; И голос у нее — не женственный сопрано: Ни жерл чугунных ряд, Ни медь колоколов, ни шкура барабана Его не заглушат.

В свой же черед и Пелид поспешает, как лев истребитель, Если, всем миром сойдясь, поселяне убить его жаждут; 20-165 Гордо, сперва, он ступает, угрозы врагов презирая; После ж того, как стрелой угодит в него юноша храбрый, Он припадает к земле, кровожадную пасть разевает; Пена клубится на деснах и стонет в груди его сердце; Медленно бьет он хвостом по могучим бокам и по бедрам, 20-170 Сам побуждая себя непреклонно с врагами сражаться; Вдруг он, сверкнувши очами, кидается прямо и мчится, Чтоб человека убить иль упасть самому пред толпою: Так Ахиллеса царя побуждало бесстрашное сердце Гордо навстречу идти непреклонному сыну Анхиза.

Является царю сия святая тень Во образе таком, в каком была в той день, В который, в мире сем оставив зрак телесный, Взлетела, восстенав, во светлый дом небесный; Потупленна глава, лежаща на плечах, Печальное лицо, померклый свет в очах, Мечом пронзенна грудь, с одежды кровь текуща, — Трепещущая тень, с молчанием грядуща, И спящего царя во ужас привела, Приблизилась к нему и так ему рекла: «Ты спишь, беспечный царь, покоем услажденный, Весельем упоен, к победам в свет рожденный; Венец, отечество, законы позабыл, Возненавидел труд, забавы возлюбил; На лоне праздности лежит твоя корона, Не видно верных слуг; ликует лесть у трона.

Она стала рассказывать, как увели Тимофея, и как она прокралась послушать мужнин крик, но все три часа не было крику из немецкой хаты, и как водили его потом по селу, в кровище, с повыдолбанными глазами и с доской на груди, и как билась она затем в ногах у коменданта, чтоб выдали ей порубленное мужнино тело, потому что всё село за него распишется, и её снимали на карточку при этом, лежащую во прахе у чужих сапог, и как словили по приходе красных танков того одряхлевшего от страха Каина, и вдовы слёзно молили, чтоб дали им хоть шильцем уколоть, его по

Извозчики с козел говорили: — Пожа, пожа, пожа… Мохриков отражался в витринах и думал: «Я похож на артиста императорских театров…» …Когда вся Москва была голубого цвета, и коты, которые днем пребывают неизвестно где, ночью ползали, как змеи, из подворотни в подворотню, на Сухаревской-Садовой стоял Мохриков, прижимая портфель к груди, и, покачиваясь, бормотал: — М-да… Сельтерской воды или пива если я сейчас не выпью, я, дорогие товарищи, помру, и девять тысяч подберут дворники на улице… То есть не девять, позвольте… Нет, не девять… А вот что я вам скажу: ботинки — сорок пять рублей… Да, а где еще девять червонцев?

Казалось, на самом деле, что мы соединяли только наши тела вместе, что никогда наши губы, наши души не сливались в одном крике, в одном чувстве блаженства и чудного забвения… И когда я хотела удержать его на своей груди — он вырывался из моих объятий, грубо меня отталкивал, вскакивал с кровати, говоря: — Ах нет, знаешь, это скучно… И закуривал папироску… Я страшно страдала от того, что в его сердце не оставалось ни малейшего следа любви, нежности ко мне, несмотря на то, что я подчинялась всем капризам его пресыщенной развратности, что я заранее соглашалась, даже предупреждала все его желания и фантазии!

Вдруг из храма Паллады влекут за власы распущенны, Вырвав ее из святилища, дочь Приама Кассандру, К темному небу напрасно подъемлющу пламенны очи — Очи одни, окованы были невинные руки; Страшного вида сего не стерпело сердце Хорева; Он, обезумленный, прямо в средину толпы их; и, сдвинув Груди и копья, мы дружно за ним; но плачевно-ужасный Бой тогда закипел: трояне, обмануты видом Наших греческих лат и сверканием шлемов косматых, С кровли высокого храма пустили в нас тучею стрелы; Стон пораженных нам изменил; на Кассандрины вопли Бросился враг; мы все опрокинуты; с бурным Аяксом Оба явились Атрида — за ними толпами данаи.

По ним свободы враг отважною стопою За всемогуществом шагал от боя к бою; От рейнских твердынь до Немана валов, От Сциллы древния до Бельта берегов* Одна ужасная простерлася могила; Все смолкло… мрачная, с кровавым взором, Сила На груде падших царств воссела, страж царей; Пред сим страшилищем и доблесть прежних дней, И к просвещенью жар, и помышленья славы, И непорочные семей смиренных нравы — Погибло все, окрест один лишь стук оков Смущал угрюмое молчание гробов, Да ратей изредка шумели переходы, Спешащих истребить еще приют свободы, Унылость на сердца народов налегла — Лишь Вера в тишине звезды своей ждала, С святым терпением