Цитаты со словом «гроза»

Он кричал на своего севона, грозил ему, обращался с ним как с подчиненным, он старался напугать его своим видом и страшным шумом.

Он написал иностранцу записку, в которой в довольно резких выражениях упрекал его в суровом обращении со своим племянником и грозил ему взять молодого человека под свою особую защиту, если такие сцены будут происходить и дальше.

После ухода черта (то есть после грозы) кругом воцаряется спокойствие: животные, птицы, рыбы, травы и насекомые тоже понимают, что черт ушёл, и становятся жизнерадостными, весёлыми… О грозе со снегом он сказал, что раньше гром и молния были только летом, зимние же грозы принесли с собой русские.

Он был смущён, удивлён и даже испуган: черт на скале, бросивший камнями, гроза со снегом и обвал в горах — все это перемешалось у него в голове и, казалось, имело связь друг с другом. —

Сквозь листья дождик пробирался; Вдали на тучах гром катался; Блистая, молния струей Пещеру темну озаряла; Где пленник бедный мой лежал, Он весь промок, и весь дрожал… · · · · · · Гроза по-малу утихала; Лишь капала вода с дерев; Кой-где потоки меж холмов Струею мутною бежали И в Терек с брызгами впадали.

Глухие раскаты турецких барабанов неслись с площади Софии, а по улице уже ползли, грозя пулеметами из амбразур, колыша тяжелыми башнями, четыре страшных броневика.

Ее последние я помню взоры На этот край – на озеро и горы, В роскошной славе западных лучей, – Как сквозь туман болезни многотрудной, 5 Она порой ловила призрак чудный, Весь этот мир был так сочувствен ей… Как эти горы, волны и светила И в смутных очерках она любила Своею чуткой, любящей душой – 10 И под грозой, уж близкой, разрушенья Какие в ней бывали умиленья Пред этой жизнью вечно молодой… Светились Альпы, озеро дышало – И тут же нам, сквозь слез, понятно стало, 15 Что чья душа так царственно светла, Кто до конца сберег ее живую – И в страшную минуту роковую Все той же будет, чем была… Когда-то я была майором, Тому уж много, много лет, И

Одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность и незащищенность чувства; приготовлялась ли в томительном, душном и безвыходном безмолвии долгих, бессонных ночей, среди бессознательных стремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта порывчатость сердца, готовая, наконец, разорваться или найти излияние; и так должно было быть ей, как внезапно в знойный, душный день вдруг зачернеет все небо, и гроза разольется дождем и огнем на взалкавшую землю, повиснет перлами дождя на изумрудных ветвях, сомнет траву, поля, прибьет к земле нежные чашечки цветов, чтоб потом, при первых лучах солнца, все, опять оживая, устремилось, поднялось навстречу ему и торжественно, до неба послало ему свой роскошный, сладостный фимиам, веселясь и радуясь обновленной своей жизни… Но Ордынов не мог бы теперь и подумать, что

Но в эти времена глухие Не всем, конечно, снились сны… Да и народу не бывало На площади в сей дивный миг (Один любовник запоздалый Спешил, поднявши воротник…) Но в алых струйках за кормами Уже грядущий день сиял, И дремлющими вымпелами Уж ветер утренний играл, Раскинулась необозримо Уже кровавая заря, Грозя Артуром и Цусимой, Грозя Девятым января… Отец лежит в «Аллее роз», Уже с усталостью не споря, А сына поезд мчит в мороз От берегов родного моря… Жандармы, рельсы, фонари, Жаргон и пейсы вековые, — И вот — в лучах больной зари Задворки польские России… Здесь всё, что было, всё, что есть, Надуто мстительной химерой; Коперник сам лелеет месть, Склоняясь над пустою сферой… «Месть!

Когда я приехал туда, где лежал этот мальчик, я не мог вынуть пулю без посторонней помощи, а оставить его и поехать за кем-нибудь тоже было нельзя — он чувствовал себя очень плохо; и ему становилось всё хуже и хуже, а потом он стал бредить и не подпускал меня к себе, грозил, что убьёт меня, если я поставлю мелом крест на плоту, — словом, нёс всякий вздор, а я ничего не мог с ним поделать; тут я сказал, что без чьей-нибудь помощи мне не обойтись; и в ту же минуту откуда-то вылезает этот самый негр, говорит, что он мне поможет, — и сделал всё, что надо, очень ловко.

И она, волнуясь и путаясь в словах, рассказала ему, что его плохое английское произношение и чистый русский выговор, детали костюма и незнание математики в первый же день вселили в их семье недоверие, все время усиливавшееся, что его определенно считают за антропософа, подготовлявшего германскую авантюру, что ему грозит арест и, может быть, еще что-нибудь худшее, что она не верит этой клевете, что за минувшие два дня она узнала и полюбила его, что он человек необыкновенный, хищный и прекрасный, как волк, и что она искала его предупредить и умоляет бежать, что она боится навести на его след судебную власть, которая теперь арестовывает немцев и антропософов, что война с

Проходя мимо этих видений, проходя мимо ночи, Проходя один, уже не держа моих товарищей за руку, Проходя мимо песни, что пела отшельница-птица в один голос с моей душою, — Победная песня, преодолевшая смерть, но многозвучная, всегда переменчивая, Рыдальная, тоскливая песня, с такими чистыми трелями, она вставала и падала, она заливала своими потоками ночь, Она то замирала от горя, то будто грозила, то снова взрывалась счастьем, Она покрывала землю и наполняла собой небеса — И когда я услышал в ночи из далеких болот этот могучий псалом, Проходя, я расстался с тобой, о сирень с сердцевидными листьями, Расцветай во дворе у дверей с каждой новой и новой весной.

Бедный старик, глава семьи, только под конец жизни увидел (и умер от этого), что, кроме зла, он не делал ничего… Исчезла нажива — разорвалась и притворная связь мужей и жен, отцов и детей… Всякий норовил уйти от беды, всякий чувствовал, что над ним висит божья гроза, всякий видел перед собой пустоту, холодную, неприветливую, видел, что жизнь его загублена, что спасения ему нет… Освобождение крестьян, то есть одно только понятие об освобождении, сразу внесло невозможный для расслабленных семей, но великий идеал жизни — жизни, основанной на честном труде, на признании за мужиком брата: вся прошлая жизнь была именно полным, беспощаднейшим и бесцеремоннейшим нарушением этого смысла — и вот настала

Под тобой и земля не похожа на землю… Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыти… Оттого выросли на ней каменные корабли, оттого она и вытянула в небо несгибающиеся ни в грозу, ни в бурю красные пальцы окраин — высокие, выше всяких церквей и соборов, красные фабричные трубы… Оттого-то сложили каменные корабли свои железные паруса, красные, зеленые, серебристо-белые крыши, и они теперь, когда льет на них прозрачная осень стынь и лазурь, похожи издали на бесконечное море висящих в воздухе сложенных крыл, как складывают их перелетные птицы, чтобы опуститься на землю… Не

Не помня себя, я вскочила на ноги, совершенно забыв о том, что доктор предписал мне полный покой, и, подбежав к окну, распахнула его настежь… Чудная, мягкая и нежная, как бархат, ночь вошла в мою комнату запахом роз и магнолий… Воздух, разряженный грозой, стал чист и свеж, как хрустально-студеная струя горного источника… Прекрасная звезда Востока одиноко сверкала в темном небе горящим алмазным оком… Чинары и каштаны перешептывались в саду, и в их дружном шепоте мне слышалось какое-то чудесное старое сказанье… А где-то вдали, за извилистой Курой, печально и сладко, серебряной трелью заливался соловей… «Жди меня в гости!

Прибавьте к тому почти общее недовольство при оглашении государственных мер, изобретаемых Сперанским, неудовольствие, имевшее в Карамзине красноречивого обличителя, а в великой княгине Екатерине Павловне, в графах Растопчине и Армфельдте, в Балашове и, может быть, во многих других – деятельных и сильных и уже не просто теоретических поборников; примите притом в соображение, что на Россию надвигалась туча, разразившаяся грозой 1812 года и известны были наполеоновские и вообще французские сочувствия Сперанского; совокупите все эти обстоятельства, подведите их под один итог, и тогда если еще не вполне, то по крайней мере несколько объяснится и оправдается неожиданное и всех изумившее падение могучего счастливца.

И в этот промежуток от завтрака и до обеда вмещались для нас целые недели путешествий, с остановками в одиноких гостиницах, с ночлегами в поле, с длинными просеками в черном лесу, с дальними огоньками, с угасающим закатом, с ночными грозами в горах, с утренней зарей в открытой степи, с нападениями свирепых бандитов и, наконец, с туманными женскими фигурами, еще ни разу не открывавшими лица из-под густого покрывала, которых мы, с неопределенным замиранием души, спасали из рук мучителей на радость или на горе в будущем… И все это вмещалось в тихом уголке, между садом и сараями, где, кроме бадьи, кузова

Он малодушно прятался за мачту во время авралов, избегал выходить наверх, если наверху был «глазастый дьявол», за обязательными обедами у него не открывал рта, испытывая робость и смущение; во время вспыльчивых его припадков, когда адмирал, случалось, бушевал наверху, топтал ногами фуражку и прыгал на палубе, словно бесноватый, грозя повесить или расстрелять какого-нибудь мичмана или гардемарина, которого через час-другой звал к себе в каюту и дружески угощал, – в такие минуты Владимир Андреевич, совсем не понимавший натуры этого беспокойного адмирала и привыкший бояться всякого начальства, положительно трепетал и, по словам зубоскалов мичманов, тотчас же заболевал febris gastrica. –

Не остывшая от зною, Ночь июльская блистала… И над тусклою землею Небо, полное грозою, Все в зарницах трепетало… Словно тяжкие ресницы Подымались над землею, И сквозь беглые зарницы Чьи-то грозные зеницы Загоралися порою… В разлуке есть высокое значенье: Как ни люби, хоть день один, хоть век, Любовь есть сон, а сон – одно мгновенье, И рано ль, поздно ль пробужденье, А должен наконец проснуться человек… Как весел грохот летних бурь, Когда, взметая прах летучий, Гроза, нахлынувшая тучей, Смутит небесную лазурь И опрометчиво-безумно Вдруг на дубраву набежит, И вся дубрава задрожит Широколиственно и шумно!

Мы же возносим нашу Личность превыше небес, мы хотим сосредоточить в ней весь мир, что бы там ни говорили о грядущем всемирном братстве и равенстве, — и вот только в океане, под новыми и чуждыми нам звездами, среди величия тропических гроз, или в Индии, на Цейлоне, где в черные знойные ночи, в горячечном мраке, чувствуешь, как тает, растворяется человек в этой черноте, в звуках, запахах, в этом страшном Все-Едином, — только там понимаем в слабой мере, что значит эта наша Личность… Знаете ли вы, — сказал он, останавливаясь и блестя очками на капитана, — буддийскую легенду? —

Волга гораздо шире Твер-Цы или Клязьмы; гладкая площадь моря гораздо обширнее площади прудов и маленьких озер, которые беспрестанно попадаются путешественнику; волны моря гораздо выше волн этих озер, потому буря на море возвышенное явление, хотя бы никому не угрожала опасностью; свирепый ветер во время грозы во сто раз сильнее обыкновенного ветра, шум и рев его гораздо сильнее шума и свиста, производимого обыкновенным крепким ветром; во время грозы гораздо темнее, нежели в обыкновенное время, темнота доходит до черноты; молния ослепительнее всякого света — все это делает грозу возвышенным явлением.

Издав указ, чтобы с каждых двухсот четвертей земли обработанной выходил ратник в поле с конем, доспехом и запасом, — следственно, убавив до половины число воинов, определенное уставом Иоанно-вым, — Борис требовал скорости; писал, что владельцы богатые живут в домах, не заботясь о гибели царства и церкви; грозил жестокою казнию ленивым и беспечным, не упоминая о злонамеренных, и действительно велел наказывать ослушных без пощады: лишением имения, темницею и кнутом; велел, чтобы и все слуги патриаршие, святительские и монастырские, годные для ратного дела, спешили к войску под опасением тяжкого гнева царского в случае медленности. «

В моей душе, как в глубях океана, Несчетность жизней, прожитых в былом: Я был полип, и грезил я теплом; Как ящер, крылья ширил средь тумана; Меня с Ассуром знала Cordiana; С халдеем звездам я воспел псалом; Шел с гиксами я в Фивы напролом; Гнал диких даков под значком Траяна; Крест на плече, я шел в Иерусалим; Как магу, Дьявол мне грозил сквозь дым; Мара судил мне плаху гильотины; И с Пушкиным я говорил как друг; Но внятны мне звонки трамваев вкруг, Как много всех, и все же я — единый! <

В долинах Воздуха есть призраки-травинки, Взрастают, тают в нем, в единый миг, цветы, Как пчелы, кружатся в нем белые снежинки, Путями фейными проходят паутинки, И водопад лучей струится с высоты Несутся с бешенством свирепые циклоны, Разгульной вольницей ликует взрыв громов, И в неурочный час гудят на башнях звоны, Но после быстрых гроз так изумрудны склоны Под детским лепетом апрельских ветерков Чертогом радости и мировых слияний Сверкает радуга из тысячи тонов, И в душах временных тот праздник обаянии Намеком говорит, что в тысячах влияний Победно царствуют лишь семь первооснов.

А для того, чтоб не все против всех, не всегда и повсюду Бились, господь указал для каждого место и время, Обуревает их буйная ярость, но в разную пору — 295 Лев не вечно свиреп, скорпион ядовитое жало Взносит не вечно, грозясь, не вечно смертельны укусы Змей, и не вечно дракон, изгибаясь, готовится ранить, Волны морские не вечно шумят, не вечно на сушу Льется солнечный зной; жар меньше от времени года 300 И от земной широты, а море от срока до срока Тоже смиряет валы, и зыбь сменяется гладью.

Песнь о воле слышим мы, Когда могильщик бьет лопатой По глыбам глины желтоватой; Когда откроют дверь тюрьмы; Когда мы изменяем женам, А жены — нам; когда, узнав О поруганьи чьих-то прав, Грозим министрам и законам Из запертых на ключ квартир; Когда проценты с капитала Освободят от идеала; Когда… — На кладбище был мир, И впрямь пахнуло чем-то вольным: Кончалась скука похорон, Здесь радостный галдеж ворон Сливался с гулом колокольным… Как пусты ни были сердца, Все знали: эта жизнь — сгорела… И даже солнце поглядело В могилу бедную отца.

Бурково Каждый день поминайте молитвой умильной Тех, кто молится нынче на ратных полях, Там, где Смерть веселится поживой обильной, Блуждая с косой в руках; Где рассвет, проступая, скользит меж развалин, Эхо вторит раскатам мортир без числа; Где блуждающий ветер, угрюм и печален, Ласкает в траве тела; Где валы, баррикады, окопы, редуты Перерезали ниву, прорезали лес; Где германский пропеллер считает минуты, Грозя с голубых небес; И где фейерверк ночью, безмерен, невидан, Одевает просторы в стоцветный наряд, — На полях, где лежит, беспощадно раскидан, Стальной и свинцовый град!

И едва я кончил одну, как тотчас являлась другая, в которой тоже вопияли против какой-то ни с чем несообразной ошибки господ служащих… Мне грозило неожиданно превратиться в судью таких дел, которые были мне совершенно неизвестны; несмотря на то, что люди эти видели, что я — человек совершенно посторонний и имею свое, не касающееся их дело, несмотря на то, что я почти не отвечал им, потому что не знал, в чем дело, они один перед другим старались излить передо мной все обиды, причиненные им железной дорогой.

Крепкий мышцею, светлый разумом, чтитель смиренный Мудрых духовных мужей, глубоко проникнувший в тайный Смысл писаний священных, жертв сожигатель усердный В храмах богов, вожделений своих обуздатель, нечистым Помыслам чуждый, любовь и тайная дума Дев, гроза и ужас врагов, друзей упованье, Опытный в трудной военной науке, искусный и смелый Вождь, из лука дивный стрелок, наипаче же славный Чудным искусством править конями — на них же он в сутки Мог сто миль проскакать, — таков был Наль; но и слабость Также имел он великую: в кости играть был безмерно Страстен. —

Еще земля была засыпана снегами И иней на ветвях серебряных лежал, И в колеях дорог, сверкая под ногами, Синеющий ледок кололся и дрожал; Еще был полон лес узорчатых иголок, Блиставших на заре, как зарево — огнем; Еще голодный волк из леса на проселок Отважно выходил искать добычу днем; Еще по вечерам мохнатые метели, Равниной снеговой свободно проносясь, Вздымались к небесам, грозили и гудели, И падали опять, умолкнув и смирясь; Но вот на тех ветвях, где иней серебрился, Каких-то пестрых птиц вдруг очутился стан.