Цитаты со словом «глава»

Повидимому, в конце апреля или начале мая месяцев Толстой сводит воедино всё исправленное, подвергает его основательнейшему просмотру, снабжает целым рядом крупнейших вставок, среди коих заново написанная глава о любви, и логико-стилистической обработке, и таким образом получает четвертую редакцию, которая может быть названа 2-й сводной рабочей редакцией (как она составилась см.

Не противоречит, наконец, первоначальный текст четырех первых тетрадей и всему тому из приведенных воспоминаний, что приурочено там к несохранившимся главам: эпизод об «эманципированной» красавице в пересказе как Арнольди, так и Смирновой одинаково связан с путешествием Платонова и Чичикова вместе, т.

Джойс при всей своей гениальности имеет болезненную склонность к отвратительному, и это в его дьявольском вкусе: закончить главу, полную музыки, патриотического пафоса и душевных страданий, пусканием ветров, соединяющим последнее слово Эммета с удовлетворенным бормотанием Блума «Закончил».

Страница 89, строка 12 Было напечатано в 1-м и 2-м изданиях «Круга чтения»: перегоняя собак Исправлено в настоящем издании: перегоняя хортых По рукописи: № 16, гранка 3 Глава IV Страница 89, строка 23 Было напечатано в 1-м и 2-м изданиях «Круга чтения»: которую сделал Исправлено в настоящем издании: которую он сделал По рукописи: № 14, л.

Кроме этого, на отдельном листке в 4° имеется очень близкое к тексту III редакции начало этой главы (кончая словом: «встречал» в первом абзаце), носящей здесь название: «Богатство и Бѣдность.

Более или менее значительные по размерам места (абзац или несколько абзацев, глава или главы), перечеркнутые одной чертой или двумя чертами крест-на-крест и т.

Превозносимое в письме к Толстому его «умение выбрать самих чиновников», рвущихся «изо всех сил», так что «один записался до того, что нажил чахотку и умер», перекликается с тем местом главы, где с портфелем в руках появляется чиновник при князе для особых поручений, на лице которого выражались «забота и труд».

Следуют – глава о восхождении на лестницу; глава об открытии лика торжественно; глава о видении бога; глава о простирании ниц перед богом; глава о вдыхании дыхания Земли, с лицом опущенным; глава о воскурениях; глава песнопений Сокровенному; глава о заревом почитаньи Сокровенного; глава о подношении богу Солнца богини светлой Правды, Маат; глава о подношении фимиама кругу богов; глава о положении двух своих рук на бога; глава о положении двух своих рук на ларец, чтоб совершить очищения; глава об очищениях четырьмя сосудами воды; глава об очищениях смолой; глава о возложении белой перевязи; глава о надевании перевязи; глава о надевании зеленой перевязи; глава о надевании красной перевязи; глава о надевании великой перевязи; глава о подношении притиранья приятного: глава о подношении притиранья зеленого; глава о подношении притиранья черного; глава о по

Представляет собой 1 двойной и 8 одинарных листов (20 страниц) тонкой писчей бумаги со вставочными листами плотной желтоватой (последняя страница – чистая) с четверной нумерацией: в верхнем правом углу первоначальная авторская нумерация двойного листа, рыжеватыми чернилами (цифра «11»), относящаяся к тексту ранней редакции главы «Сельская ярмонка»; последующая авторская нумерация двойного и двух одинарных листов, коричневыми чернилами (цифры «15» и «16»), относящаяся к тексту эпизода «У столбика дорожного» из главы «Счастливые»; окончательная авторская нумерация одинарных листов, черными чернилами (цифры «40», цифрой «5» обозначена оборотная сторона листа, так как на лицевой весь текст при правке был вычеркнут); первоначальная архивная нумерация одинарных листов, карандашом (цифры «3», «5», «7-14»), не соответствующая их действительной последовательности; последняя архивная нумерация одинарных листов, карандашом, принятая за основу (цифры «12–21» в

Чб 31 Он будит лени сон угрюмый → Авт БАН2 Тр3 37 Мудрец печальный замечает → Авт Отб Тр3 40 На пагубу людей избранные судьбой → Гд Грч Мв Оф С 41 Здесь Барство дикое без чувства, без закона → Авт Щр 42 Себе присвоило насильственной лозой → Вз3 В Вк Гв3 Гл Грч Кв Мв Мк1 Мх Н1 Отб Тшк У 44 С поникшею главой, покорствуя бичам → Авт Бх4 В Вз Вз3 Вк Гв3 Гд Гл Грч Дш В З Кв Кн М Мв Мк Мк1 Мх Отб Пт С Смва Тр3 Тшк У Чб Я2 47 Здесь горестный ярем до гроба все влекут → Автб БАН2 Бх4 Вк Дл2 Гр3 У3 50 Для дерзкой прихоти злодея → Авт БАН2 Гд Дл2 Тр3 — Для прихотей бесчувственных злодея

То в утреннем веянье С лилейною веткою, Одетая ризою, Сотканной из нежного Денницы сияния, По долу душистому, По холмам муравчатым, По облакам утренним Малиновкой носится; На ландыш, на лилию, На цвет-незабудочку, На травку дубравную Спускается пчелкою; Устами пчелиными Впиваяся в листики, Пьет ро́су медвяную; То, кудри с небрежностью По ветру развеявши, Во взоре уныние, Тоской отуманена, Глава наклоненная, Сидит на крутой скале, И смотрит в мечтании На море пустынное, И любит прислушивать, Как волны плескаются, О камни дробимые; То внемлет, задумавшись, Как ветер полу́ночный Порой подымается, Шумит над дубравою, Качает вершинами Дерев сеннолиственных, То в сумраке вечера (Когда златорогая Луна из-за облака Над рощею выглянет И, сливши дрожащий луч С вечерними тенями, Оденет и лес

Артист из драматического театра, большой, давно признанный талант, изящный, умный и скромный человек и отличный чтец, учивший Ольгу Ивановну читать; певец из оперы, добродушный толстяк, со вздохом уверявший Ольгу Ивановну, что она губит себя: если бы она не ленилась и взяла себя в руки, то из нее вышла бы замечательная певица; затем несколько художников и во главе их жанрист, анималист и пейзажист Рябовский очень красивый белокурый молодой человек, лет 25, имевший успех на выставках и продавший свою последнюю картину за пятьсот рублей; он поправлял Ольге Ивановне ее этюды и говорил, что из нее, быть может, выйдет толк; затем виолончелист, у которого инструмент плакал и который откровенно сознавался, что из всех знакомых ему женщин умеет аккомпанировать одна только

Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для

И вот этим-то ничего не имеющим общего между собою группам людей, на которые распалось европейское общество, предстоит выбрать правительство, блюдущее интересы всех, хотя у всех интересы совершенно различные: у капиталиста — не те, что у рабочего, у духовенства — не те, что у республиканцев, у земледельцев — не те, что у землевладельцев… Немудрено, что, например, господину Греви, стоящему «во главе» такого правительства, не остается другого занятия, как кормить по нескольку раз в день свою утку и отделываться ничего не значащими фразами от требований всех партий, так как интересов одной нельзя удовлетворить, не нарушая интересов другой, а эта другая, как и третья, и пятая, стремится выдвинуть свои интересы непременно на первый план.

Она знала, что он идет на станцию, и вообразила себе еловую аллею всю до конца, потом спуск к реке, широкий вид и то впечатление покоя и простоты, какое всегда производили на нее река, заливные луга, а за ними станция и березовый лес, где жили дачники, а направо вдали — уездный городок и монастырь с золотыми главами… Потом она вообразила опять аллею, темноту, свой страх и стыд, знакомые шаги и всё то, что может повториться опять, быть может, даже сегодня… И она вышла из залы на минутку, чтобы распорядиться насчет чаю для батюшки, и, придя в столовую, достала из кармана письмо в твердом конверте и с заграничной маркой, согнутое вдвое.

Русское либерально-революционное дворянство того времени принимало себя за «соль земли» и потому мечтало об ограничении прав монарха, неограниченные права которого тогда как раз сосредоточивались, подготовляясь к сверхсословным и сверхклассовым реформам; дворянство не видело, что великие народолюбивые преобразования, назревавшие в России, могли быть осуществлены только полновластным главой государства и верной, культурной интеллигенцией; оно не понимало, что России необходимо мудрое, государственное строительство и подготовка к нему, а не сеяние революционного ветра, не разложение основ национального бытия; оно не разумело, что воспитание народа требует доверчивого изучения его духовных сил, а не сословных заговоров против государя… Россия стояла на великом историческом распутье, загроможденная нерешенными задачами и ни к чему внутренне

Константин Константинович Каледин Алексей Максимович (1861–1918), атаман Донского казачьего войска (1917) – 187, 228, 229, 248, 294 Каменев Лев Борисович (1883–1936), большевик, редактор газеты «Правда» – 205 Канегиссер Леонид Самуилович (1898–1918), поэт – 351 Караулов Михаил Александрович (1878–1917), атаман, депутат II и IV Государственной Думы, глава Терско-Дагестанского правительства – 114 Карпинский Александр Петрович (1846–1936), геолог, первый выборный президент Российской Академии наук (1917–1936) – 263 Карпов Евтихий Павлович (1857–1926), главный режиссер Александрийского театра (1896–1900, 1916–1926) – 157 Карпов Пимен Иванович (1886–1963), поэт, делегат Учредительного собрания – 286 Карташёв Антон Владимирович (1875–1960), богослов, обер-прокурор Святейшего синода, министр исповеданий Временного правительства, один из

Отцы гремели обличениями против щапов сих, которые «велемудрствовали о красоте телесней, украшали ся паче жён, умывании различными и натираниями хитрыми, и ум которых плакал о ризах, ожерельях, о пугвицах, которыми засыпали они одёжу свою и шапку и даже сапоги, о намизании ока, о кивании главы, о уставлении перстов…» Даже в церкви Божией блудные юноши сии, которые, по мнению отцов, «соблазнительнее жён человекам бывают», вели себя непозволительно: «Егда срама ради внидеши в божественную церковь и не веси, почто пришёл еси, позевая, и протязаяся, и нога на ногу поставляешь, и бедру выставляеши и потрясаеши, и кривляешися, яко похабный…» Но священные вопли сии оставались бесплодными: щапы

Крутизна горы суть препятствия, кои Петр имел, производя в действо свои намерения; змея, в пути лежащая, — коварство и злоба, искавшие кончины его за введение новых нравов; древняя одежда, звериная кожа и весь простой убор коня и всадника суть простые и грубые нравы и непросвещение, кои Петр нашел в народе, которой он преобразовать вознамерился; глава, лаврами венчанная, победитель бо был прежде, нежели законодатель; вид мужественной и мощной и крепость преобразователя, простертая рука, покровительствующая, как ее называет Дидеро, и взор веселый, — суть внутренное уверение, достигшее цели, и рука простертая являет, что крепкие, муж, преодолев все стремлению его противившиеся пороки, покров свой дает всем, чадами его называющимся.

Но они его не покинули: по тому глубокому чувству, с которым Кириллов говорит ему: «Вспомните, Ставрогин, что вы значили в моей жизни», – видно, что он все еще верит в него; и Шатов точно так же, если бы даже оказалось правдою все, в чем он его подозревает (а из выкинутой по случайным цензурным условиям главы, где описывается растление Ставрогиным девочки, почти ребенка, мы имели бы право догадываться, до какой степени это правда), «осужден верить в него во веки веков», готов целовать «следы его ног», «не может вырвать из сердца своего Николая Ставрогина», считает себя «учеником, воскресшим из мертвых», а его – «учителем, вещавшим огромные слова».

Зная его систему сочинения романов, зная о его столкновении с издателями «Нью-Йоркера», которые пытались редактировать два его рассказа в конце 1940-х и в конце 1950-х годов, зная, наконец, вполне определенно, что он держал в голове план «Пнина» в законченном виде к тому времени, что начал записывать первую главу, – трудно поверить, что Набоков мог так резко переменить свой замысел, да и еще в таком наиважнейшем пункте, как вопрос жизни или смерти главного героя, ради того только, чтобы угодить редактору (пусть бы и доброму своему другу) или читателю, который в противном случае – то есть в случае смерти Пнина – будет ощущать «привкус горечи».

Все, от начала до конца, – полно одной неослабной, неустающей, живой жизни, той жизни, которою живет предмет, перенесенный весь и свободно без малейшей утраты в область искусства; жизнь всюду, в каждой строке, и потому медленно надо читать Гоголя; содержание предлагается в каждом слове, каждая глава много, много наполнит человека, и изящное его чувство много, много насладится; нечего бояться потерять из виду внешнюю связь происшествия: здесь нечего сшивать в памяти, как бы ниткою, обстоятельства, как мы делаем это во многих повестях и романах, где часто разыгрываем роль судей, посланных на следствие; но здесь не то, здесь нечего бояться за память, нечего бояться потерять единство: оно не

Тр2а 60 C свирепой радостью я вижу → Б1 Влф Кн Пщ Чб 64 Упрек и богу на земле → Вз1 Тр 66 Звезда полуночи сияет → ВВ2в Гдк Глр Гр1 Дла Кв Мр Н1 О ПЗ Пм Пм1 Птл РБ Чб Щб 67 И беззаботности главу → Вз1 Грч3 Тр2 68 Спокойно сон к себе склоняет → Всл Лвр Пщ 70 На грозный, спящий средь тумана → Ал Алм БАН2 Бх2 ВВ2в Вз1 Вк Влф Всл Гд Глб Гр1 Грн Ер Кн Лвр Мр Нвл О Отб ПЗ Птл Пщ РБ Тр Тшк Чб Якв1 74 Над сими страшными стенами → Бб ВВ2в Влф ГР1 Грн Грч3 Дл Кв Крч

Но есть еще челнок у нас; Под бурею в полночный час Пловец неведомый с Варвиком По грозно воющей реке Однажды плыл в том челноке; Сквозь рев воды протяжным криком Младенец их на помощь звал; Ужасно вихорь тучи гнал, И великанскими главами Валы вставали над валами, И все гремело в темноте; Тогда рог месяца блестящий Прорезал тучи в высоте И, став над бездною кипящей, Весь ужас бури осветил: Засеребрилися вершины Встающих, падающих волн… И на скалу помчался челн; Среди сияющей пучины На той скале Варвика ждал Младенец — неизбежный мститель, И руку сам невольно дал Своей погибели губитель; Младенца нет; Варвик исчез… Вмиг

Впервые намеченная Достоевским в «Двойнике» тема душевного «подполья» Голядкина получила в дальнейшем, в условиях последующего периода идейной и творческой эволюции Достоевского, углубленную разработку и иную интерпретацию в «Записках из подполья» и романах 1860–1870-х годов вплоть до «Братьев Карамазовых» (сцена беседы Ивана с чертом в главе «Кошмар Ивана Федоровича»), а мотив двойника, стоявший в центре ранней повести Достоевского, предвосхитил тему тех более низменных психологических «двойников» (сближенных с главным героем одними своими чертами и противопоставленных другими), которые обычно окружают в больших романах Достоевского образ героя (Раскольников — Лужин — Свидригайлов в «Преступлении и наказании», Иван — Смердяков — черт в «Братьях Карамазовых» и др.)

Москва, быв еще недавно столицею без государства, окруженная неприятельскими владениями, смятенная внутренними крамолами, терзаемая голодом, и ввечеру не знав, кого утреннее солнце осветит в ней на престоле, законного ли венценосца российского или бродягу, клеврета разбойников иноземных, – Москва снова возвышала главу над обширным царством, простирая руку к Ильменю и к Енисею, к морю Белому и Каспийскому, – опираясь в стенах своих на легионы победоносные и наслаждаясь спокойствием, славою, изобилием; видела в князе Михаиле виновника сей разительной перемены и не щадила ни его смирения, ни его безопасности: где он являлся, везде торжествовал и слышал клики живейшей к нему любви, естественной, справедливой, но опасной:

Соловецкий пишет ей с нарочитой грубостью, с резкостью, точно чтобы приохотить её к ожесточению страданий: — О, светы мои, новые исповедницы Христовы, не игрушка душа, чтобы плотским покоем её подавлять… Да переставай ты и медок попивать, нам иногда случается и воды в честь, а живём же, али ты нас тем лучше, что боярыня… Поклоны, егда метание на колену твориши, тогда главу впрямь держи, егда же великий поклон прилучится, тогда главою до земли, а нощию триста метаний на колену твори… Защитники старой веры знали, что Морозова — мученица, и с грубой суровостью в мученичестве её закаляли.

Но, хотя он сие и нарушил утайкою наиважнейших дел и особливо замысла своего бунтовного противу нас, яко родителя и государя своего, однако ж мы, воспоминая слово Божие, где увещевает в таковых делах вопрошать и чина священного, как написано во главе 17 Второзакония, желаем от вас, архиереев и всего духовного чина, яко учителей слова Божия, – не издадите каковый о сем декрет, но да взыщете и покажете от Священного Писания нам истинное наставление и рассуждение, какого наказания сие богомерзкое и Авессаломову прикладу уподобляющееся намерение сына нашего, по Божественным заповедям и прочим Святого Писания прикладам и по законам, достойно.

Он явно имеет великодушное намерение, если не защитить статистику, то смягчить для нее последствия сокрушительной атаки и прикрыть отступление… — …Все мы знаем, сколько пользы приносит статистика вообще… («Подстилает соломку», — говорит одобрительно мой благодушный сосед…) Во главе же нижегородской статистики стоит человек, которого мы все уважаем… Почетное имя, которым не без основания пользуется «в научных кругах» Николай Федорович Анненский… Из того, может быть, единичного случая, что два молодых человека, принадлежащих к составу отряда, отнеслись к своей задаче (на губах генерала играет тонкая улыбка) несколько… я бы сказал — легко, что ли… никак еще не следует, что и все

Масальском, только то, что он когда-то считался одним из самых посредственных наших романистов; но если вы ни стары, ни молоды, вы — хотя тоже не будете читать «Лейтенанта и поручика» — посмотрите на обертку этой «были» не без некоторого умиления: вы очень бегло, но и выучив четыре правила арифметики, две -три главы грамматики до глаголов или наречий, басни «Лисица и ворона», «Стрекоза и муравей», начали чувствовать, что в маленьком вашем сердце, в резвой вашей головке поселилась, после прежних потребностей в пряниках и конфектах, в детских играх, после неугомонной шаловливости, неутомимой беготни, новая страсть — читать, читать.