Цитаты со словом «война»

Мы полностью признаем высокую ответственность, лежащую на нас и на всех Объединенных Нациях, за осуществление такого мира, который получит одобрение подавляющей массы народов земного шара и который устранит бедствия и ужасы войны на многие поколения… Все члены обоих комитетов — представители «славянских» и «западных» народов — невольно встали, соединились в общий круг и в едином порыве подняли руки, скрепленные в пожатии дружбы… Никто из них в то время еще не подозревал, что верным борцом за эти торжественные принципы останется только один Советский Союз, что другие участники этой декларации уже тогда начали втайне готовить новую войну, а затем вновь и вновь будут возрождать тот же, трижды проклятый народами немецкий милитаризм и кровавый фашизм, которые на многие поколения оставили на земле память о неисчислимых страданиях и гибели

Точно так же я готов признать эстетическое преимущество и «стальной щетины» и «колыхаясь и сверкая, движутся полки» перед портфелями дипломатов и суконными столами мирных конгрессов, но серьезная постановка такого жизненного вопроса, очевидно, не должна иметь ничего общего с эстетической оценкой той красоты, которая принадлежит ведь не реальной войне, – это, уверяю вас, вовсе не красиво, – а лишь ее отражению в фантазии поэта или художника; и раз все начинают понимать, что война при всей своей интересности для поэзии и живописи – они ведь могут и прошедшими войнами довольствоваться – вовсе теперь не нужна, потому что невыгодна, так как это слишком дорогое, да и рискованное средство для таких целей, которые могут быть достигнуты дешевле и верней иным путем, – то, значит, военный период истории кончился.

Остановившись против Балашова, чувствуя потребность заключить чем-нибудь свою странную речь, дошедшую в конце до итальянской восторженности, он опять сказал с поддразнивающим сожалением: «Какое прекрасное царствование могло бы быть у вашего государя, могло бы быть…» На доводы Балашова, который старался доказать, что со стороны России дела не представляются в таком мрачном виде, в каком они представляются Наполеону, что от войны генералы и союзники ожидают всего хорошего, Наполеон снисходительно кивал головой, как бы говоря: «Знаю, так говорить ваша обязанность, но вы сами в это не верите…» — Уверьте от моего имени императора Александра, — перебил он, очевидно, и не слыхав того, что говорил Балашов, — что я ему предан по-прежнему, я знаю его совершенно и весьма высоко ценю высокие его качества. —

Но несмотря на это, и на всю нашу близость, я, в сущности, знал его мало: встречал не часто, — мы все жили в разных местах, — расспрашивать, выпытывать, «наблюдать» его как-то не мог… До эмиграции я даже не видал его никогда, сведений о его прежней жизни, в России, имею немного, — только то, что сказано в статье Алданова: до войны он, в чине генерал-майора, командовал стрелками императорской фамилии… в 1917 году вышел в отставку и поселился в деревне в Воронежской губернии, где мужики — тоже довольно странная история — предлагали ему кандидатуру в Учредительное собрание… Потом, с наступлением террора, бежал во Францию и, большей частью жил по соседству со своим отцом, принцем Александром Петровичем Ольденбургским, на этой ферме под Байоной (которую,

Зарубин и Мясников поехали в город для повестки народу, а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного офицера, ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в Цареграде и тайно находился в русском войске во время последней турецкой войны; что оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными казаками; что в прошлом году находился он на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что после подъезжал он к Яицкому городку, но, узнав через одну женщину

Это «унижение высокого» (опять слово Пушкина) в пользу «средне-высшего», то есть все-таки серединного, посредственного, в пользу хотя и безуховски, ростовски, барственно, но все-таки духовно мещанского, или, выражаясь о некрасивом чужеземном предмете некрасивым чужеземным словом – в пользу «буржуазного», конечно, в самом широком, обобщающем смысле «буржуазного» – это унижение началось еще там в «Войне и мире», с унижения Наполеона, и до сей поры продолжается во всей русской литературе, в том, что мы теперь переживаем, не как явный упадок, не как острую болезнь «декадентства», а как постепенное погружение в умеренно-демократические консервативно-либеральные серенькие сумерки, как почти незаметный спуск под гору на очень гладкую, ровную, безопасную, только слегка болотистую низменность, – не как провал, а лишь

И если теперь уже есть правители, не решающиеся ничего предпринимать сами своей властью и старающиеся быть как можно более похожими не на монархов, а на самых простых смертных, и высказывающие готовность отказаться от своих прерогатив и стать первыми гражданами своей республики; и если есть уже такие военные, которые понимают всё зло и грех войны и не желают стрелять ни в людей чужого, ни своего народа; и такие судьи и прокуроры, которые не хотят обвинять и приговаривать преступников; и такие духовные, которые отказываются от своей лжи; и такие мытари, которые стараются как можно меньше исполнять то, что они призваны делать; и такие богатые люди, которые отказываются от своих богатств, – то неизбежно сделается то же самое

Сей Князь, тогда славнейший из Государей северной Европы, был для нашего отечества ужаснее Гедимина и Ольгерда, своими завоеваниями стеснив пределы России на юге и западе; в теле малом вмещал душу великую; умел пользоваться случаем и временем, повелевать народом и Князьями, награждать и наказывать; за столом, в дороге, на охоте занимался делами; обогащая казну войною и торговлею, собирая несметное множество серебра, золота, расточал оные щедро, но всегда с пользою для себя; человеколюбия не ведал; смеялся над правилами Государственного нравоучения; ныне давал, завтра отнимал без вины; не искал любви, довольствуясь страхом; в пирах отличался трезвостию и подобно Ольгерду не пил ни вина, ни крепкого меда, но любил жен и нередко, оставляя рать в поле, обращал коня

Тем быстрее действовал гетман: соединился с остатками тушинского войска, приведенного к нему Зборовским, и (13 июня) подступил к Займищу; имел там выгоду в битве с россиянами, но не взял укреплений – и сведал, что Шуйский и Делагарди идут от Можайска на помощь к Елецкому и Волуеву Сподвижники гетмана смутились: он убеждал их в необходимости кончить войну одним смелым ударом; говорил о чести и доблести, а ждал успеха от измены: ибо клевреты Салтыкова окружали, вели его, – сносились со своими единомышленниками в царском войске, знали общее уныние, негодование и ручались Жолкевскому за победу; ручались и беглецы шведские, немцы, французы, шотландцы, являясь к нему толпами и сказывая, что все их товарищи, недовольные Шуйским, готовы передаться к ляхам.

Стариковское спасибо, — пока я не умер, За здоровье, за полуденное солнце, за этот неосязаемый воздух, за жизнь, просто за жизнь, За бесценные воспоминания, которые со мною всегда (о тебе, моя мать, мой отец, мои братья, сестры, товарищи), За все мои дни — не только дни мира, но также и дни войны, За нежные слова, ласки, подарки из чужих краев, За кров, за вино и мясо, за признание, которое доставляет мне радость (Вы, далекие, неведомые, словно в тумане, милые читатели, молодые или старые, для меня безымянные, Мы никогда не видались и никогда не увидимся, но наши души обнимаются долго, крепко и долго), За все, что живет, за любовь, дела, слова, книги, за

Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить – в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, зато жизнь веду примерную: пью вино, только когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то, приехав на место, греюсь… Здесь, кроме войны, службы нету; я приехал в отряд слишком поздно, ибо государь нынче не велел делать вторую экспедицию, и я слышал только два-три выстрела; зато два раза в моих путешествиях отстреливался; раз ночью мы ехали втроём из Кубы, я, один офицер нашего полка и черкес (мирной, разумеется), – и чуть не попались в шайку лезгин. –

И когда по испытании в конце госпитальных дней, в канун последней комиссии, лежал я пластом, как мои обреченные соседи, вспоминались мне разговоры и мои думы о жизни и смерти, и о такой любви и о такой чести и долге, ради которых умирают, и о войне, которую воюют, потому что так надо «по присяге», и о враге, которого по-настоящему нет никакого, и опять о смерти, к которой призывать смеет только тот, кто сам готов по всей правде идти и умереть, и о жизни, будь она самой жалкой и ничтожной, распаскудной, но для каждого единственной и важной, неискупаемой и целым миром, а в глазах стоял Сибаев,

Если Александр вообще будет осторожнее в новых государственных творениях, стараясь всего более утвердить существующие и думая более о людях, нежели о формах, ежели благоразумною строгостью обратит вельмож, чиновников к ревностному исполнению должностей; если заключит мир с Турцией и спасет Россию от третьей, весьма опасной, войны с Наполеоном, хотя бы и с утратою многих выгод так называемой чести, которая есть только роскошь сильных государств и не равняется с первым их благом, или с целостью бытия; если он, не умножая денег бумажных, мудрою бережливостью уменьшит расходы казны и найдет способ прибавить жалованья бедным чиновникам воинским и гражданским; если таможенные Уставы, верно наблюдаемые, приведут в соразмерность ввоз и

По себе сужу, а чай не согрешил бы, сказав то же и о сотоварищах: между тем, как я, приготовляя себя ко всему, порядочно ни к чему себя не подготовил; изучал историю греков, римлян, других народов, их законы, религию, нравы, внутренние учреждения, междоусобные несогласия, раздоры, войны, увлекался рассказом, как и от чего эти колоссы и потрясались и падали; восхищался Виргилием, Горацием, Тацитом, переходил от одного к другому возрасту мудрования ума человеческого, скитался таким образом, может быть и не совсем тщетно, всё же за рубежом, в чужих краях; с родным отечественным краем, и не только с русскою историею, но с русскою землёю, с русскими реками и

Ей чудилось в них какое-то страшное предчувствие, какая-то горечь печали… Что-то смутное надвигалось впереди, что-то роковое и неизбежное, как судьба… Девушка уже не ощущала в себе той горячности и жажды «дела», какие испытывала в первый Прусский поход… И молодой задор, и юношеская пылкость отступили куда-то… Кровавые ужасы войны не казались такими пленительными, как прежде… В ее душе резкими, яркими, точно огненными буквами стояли три слова — единственное, что посылало ее в бой, — и эти три слова были: честь, родина, император… Теплая, лунная, светлая ночь окутала природу, а заодно с нею и небольшую деревушку, около которой остановились литовцы эскадрона Подъямпольского.

Во время пребывания молодого князя за границей за Ирину сватались многие богатые и родовитые женихи… Но молодая девушка не хотела никому принадлежать, кроме князя, да и княгиня советовала ей не торопиться с замужеством и подождать возвращения из-за границы Сергея… Когда началась Отечественная война, молодая девушка переселилась из города в Каменки и всё время жила неразлучно с княгинею, которая любила её, как родную дочь… Рыдания душили Ирину при взгляде на некогда цветущего здоровьем и молодостью князя; теперь его трудно было узнать – болезнь его сильно изменила: Сергей был так худ, что напоминал собою скелет, обтянутый кожею, а бледность лица и посинелые губы делали его похожим

Александр мог двумя способами исполнить обязанность Монарха благоразумного: или стараясь искреннею приязнию заслужить Иоаннову для целости и безопасности Державы своей, или в тишине изготовляя средства с успехом противоборствовать Великому Князю, умножая свои ратные силы, отвлекая от него союзников, приобретая их для себя: вместо чего он досаждал тестю по упрямству, по зависти, по слепому усердию к Латинской Вере; приближал войну и не готовился к оной; не умел расторгнуть опасной для него связи Иоанновой с Менгли-Гиреем, ни с Стефаном Молдавским, искав только бесполезной дружбы бывшего Шведского правителя, Стена, и слабых Царей Ординских; одним словом, не умел быть ни приятелем, ни врагом сильной Москвы.

Вы хотите держать меня в рабстве, а я бунтую против вас, против вашего безмена так, как вы всю вашу жизнь бунтовали против капитала, штыков, церкви, так, как все французские революционеры бунтовали против феодальной и католической традиции; или вы думаете, что после взятия Бастилии, (428) после террора, после войны и голода, после короля мещанина и мещанской республики я поверю вам, что Ромео не имел прав любить Джульетту за то, что старые дураки Монтекки и Капулетти длили вековую ссору и что я ни в тридцать, ни в сорок лет не могу выбрать себе подруги без позволения отца, что изменившую женщину нужно казнить, позорить?

Турана царь Афразиаб Услышал, что с гнезда слетел орленок смелый, Что отроку-богатырю наскучил Покой беспечный детских лет, Что первый пух едва пробился На подбородке у него — А уж ему в пространном мире тесно; Что молоко обсохнуть не успело На молодых его губах — А уж на них звучит, как в небе гром, Тревожный крик, зовущий на войну; Что он замыслил Кейкавусов Трон опрокинуть и Иран Своим толпам предать на разграбленье; Что стоило ему ногой лишь в землю топнуть, И из земли вдруг выскочило войско; Что, наконец, молва есть, будто он Рустемов сын и будто от коня Рустемова и конь его родился.

Много раз пытаясь освободиться в политических и социальных революциях, помимо или против Христа, и все больше и больше отчаиваясь в свободе, западноевропейское человечество все глубже и глубже впадало в метафизически-чудовищное извращение воли — тягчайшее, может быть, следствие «первородного греха» — то, когда воля к свободе становится в человечестве волею к рабству, пока, наконец, после Великой войны в строящейся на месте Церкви абсолютной государственности наших дней, на всем ее протяжении от фашизма до коммунизма, от диктатуры кесарей до диктатуры пролетариата, эта воля к рабству усилилась так, как еще никогда за память человечества, ни даже в древних абсолютных монархиях Египта, Вавилона и Рима.

И удивительное дело, то, что были и есть теории Мальтуса, то, что всё более и более распространяется проституция (я всякое половое общение без рождения детей не умею назвать иначе, как проституцией); то, что одни миллионы детей убиваются в утробах; то, что другие миллионы детей гибнут от голода и нищеты; то, что миллионы и миллионы людей убиваются на войнах, и что главная деятельность государств направлена на то, чтобы как можно увеличить способность убивать людей, — всё это ничего и не опасно для рода человеческого; но заикнись человек о том, что надо умерять свои страсти и воздерживаться, — и род человеческий в опасности.

Привыкая ко всем воинским упражнениям, они в то же самое время слушают и нравоучение, которое доказывает им необходимость гражданского порядка и законов; исполняя справедливую волю благоразумных Начальников, сами приобретают нужные для доброго Начальника свойства; переводя Записки Юлия Цесаря, Монтекукулли или Фридриха, переводят они и лучшие места из Расиновых трагедий, которые раскрывают в душе чувствительность; читая Историю войны, читают Историю и государств и человека; восхищаясь славою Тюрена, восхищаются и добродетелию Сократа; привыкают к грому страшных орудий смерти и пленяются гармониею нежнейшего Искусства; узнают и быстрые воинские марши, и живописную игру телодвижений, которая, выражая действие музыки, образует приятную наружность человека.

Из обращения Тейтча к германскому парламенту мы узнали, во-первых, что человек этот имеет общее a tous les coeurs bien nes свойство любить свое отечество, которым он почитает не Германию и даже не отторгнутые ею, вследствие последней войны, провинции, а Францию; во-вторых, что, сильный этою любовью, он сомневается в правильности присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германии, потому что с разумными существами (каковыми признаются эльзас-лотарингцы) нельзя обращаться как с неразумными, бессловесными вещами, или, говоря другими словами, потому что нельзя разумного человека заставить переменить отечество так же легко, как он меняет белье; а в-третьих, что, по всем

Француз заметил полнейшее разочарование, выразившееся на лице молодого приезжего, и поспешил сказать: — Лучшего помещения вы нигде не найдете… Мы, видите ли, еще на биваках, так сказать… Ведь всего два с половиной года, как мы заняли Сайгон, и война еще не окончилась… Эти проклятые анамиты еще бунтуют… Но наш адмирал Бонар скоро покончит с этими канальями… Скоро, будьте уверены… Через пять-шесть месяцев у нас в Сайгоне будут и хорошие гостиницы, и рестораны, и театры… все, что нужно цивилизованному человеку, а пока у нас все временное… И болтливый француз продолжал рассказывать, какая большая будущность предстоит Сайгону, затем вкратце познакомил

Коли римлянин, средневековый, наш русский человек, каким я помню его за 50 лет тому назад, был несомненно убежден в том, что существующее насилие власти необходимо нужно для избавления его от зла, что подати, поборы, крепостное право, тюрьмы, плети, кнуты, каторги, казни, солдатство, войны так и должны быть, – то ведь теперь редко уже найдешь человека, который бы не только верил, что все совершающиеся насилия избавляют кого-нибудь от какого-нибудь зла, но который не видел бы ясно, что большинство тех насилий, которым он подлежит и в которых отчасти принимает участие, суть сами по себе большое и бесполезное зло.

Точно так же, каковы бы ни были национальные антипатии между двумя народами, на известной степени культуры они никогда не дойдут до voies de fait, то есть до войны, во-первых, потому, что самая процедура войны – не так, как она в стихах и на картинах изображается, а как она в действительности существует – все эти мертвые тела, зловонные раны, скопления множества грубых и грязных людей, прекращение нормального порядка жизни, разрушение полезных зданий и учреждений, мостов, железных дорог, телеграфов – все это безобразие культурному народу прямо противно, как нам с вами противны выбитые глаза, свороченные скулы или откушенные носы;

А ты, о племя, кое безрассудный, Грех совершивший неповиновенья, Не только вертоград оставя чудный, Познать обрек изгнанье и мученья, Но и сменить понудил дивнолюдный (Когда невинно было дней теченье) Век золотой, спокойный и полезный, На войнами гремящий век железный; Уж если, дань воздав высокомерью, Ты вознеслось фантазией напрасной И грубой силе, что пристала зверю, Дало названье доблести прекрасной, Уж если столь ты предалось безверью, Что жизнь уже не ценишь, ежечасной Достойную заботы, — ведь и Тот Терять ее боялся, кто дает; То ведь с измаильтянином всегда ты В сраженье многотрудном пребываешь, Что Магомета чтит закон проклятый, Тогда

Всё сибирское, мною пережитое, я делю на три эпохи: 1) от Тюмени до Томска, 1500 верст, страшенный холодище днем и ночью, полушубок, валенки, холодные дожди, ветры и отчаянная (не на жизнь, а на смерть) война с разливами рек; реки заливали луга и дороги, а я то и дело менял экипаж на ладью и плавал, как венецианец на гондоле; лодки, их ожидание у берега, плавание и проч.- всё это отнимало так много времени, что в последние два дня до Томска я при всех моих усилиях сумел сделать только 70 верст вместо 400-500; бывали к тому

Сам князь придвинул войска к Жмуди, некоторые замки вооружил, другие, как, например, Ковну, разрушил, чтобы они не стали опорой меченосцев, и ни для кого уже не было тайной, что, когда настанет зима и мороз скует болота и топи, а то так и раньше, если лето будет сухое, начнется большая война, которая охватит все литовские, жмудские и прусские земли; известно было и то, что если король придет на помощь Витольду, то должен наступить такой день, когда немецкая волна или зальет вторую половину мира, или будет отбита и отступит на много веков в прежние свои русла.

Император в своих отзывах изъявлял только благодарность за доброе расположение Царя; вместо знатного Вельможи прислал (в Июне 1589) маловажного сановника Варкоча в Москву, извиняясь недосугами и неудобствами сообщения между Веною и Россиею; писал, что о войне Турецкой должно еще условиться с Испаниею и таить намерение столь важное от Англии и Франции, ибо они ищут милости в Султане; что война с Польшею необходима, но что надобно прежде освободить Максимилиана… И Царь узнал, что Император, вымолив свободу брата, клятвенно обязался не думать о короне Польской и жить в вечном мире с сею Державою. «