Цитаты со словом «возмездие»

Глуховатым, усталым, но все еще упоительным голосом он прочитал поэму «Возмездие» и прозаическое предисловие к ней.

Вспоминая свое детство, он постоянно твердил, что то было детство дворянское — «золотое детство, елка, дворянское баловство», и называл себя в поэме «Возмездие» то «баловнем судеб», то «баловнем и любимцем семьи».

Если не считать черновых набросков к поэме «Возмездие», это были последние стихи Блока.

Зато — как военный министр, как ближайший участник того строя, который привел Россию к страшному катаклизму внутри и позорнейшему поражению на полях и в горах Манчжурии, — Куропаткин не имеет оправдания… И если, вообще, нужно страдание на этом свете, если оно может быть признано элементом справедливости в качестве возмездия за тяжкую вину, то мы должны признать, что унижение и бесславие, которые встречают теперь на родине этого «скромно проехавшего в свое имение» человека, — вполне им заслужены и приготовлены его же многолетней деятельностью… А унижение и бесславие очень велики… Мнение о человеке миллионов его соотечественников нельзя взвесить на весах и измерить вещественной мерой.

Во-первых — я почти под всем, что обо мне тогдашнем (полемического), подписываюсь; единственно, что мне необходимо ответить Тебе, как самому проникновенному критику моих писаний, — это то, что таков мой путь, что теперь, когда он пройден, я твердо уверен, что это должное и что все стихи вместе — «трилогия вочеловечения» (от мгновения слишком яркого света — через необходимый болотистый лес — к отчаянью, проклятиям, «возмездию» и… — к рождению человека «общественного», художника, мужественно глядящего в лицо миру, получившего право изучать формы, сдержанно испытывать годный и негодный матерьял, вглядываться в контуры «добра и зла» — ценою утраты части души).

Они не требовали ни полков, ни оружия, ни денег; требовали единственно жалованной грамоты на землю неприятельскую – и получили: 30 Маия 1574 года Иоанн дал им сию грамоту, где сказано, что Яков и Григорий Строгановы могут укрепиться на берегах Тобола и вести войну с изменником Кучюмом для освобождения первобытных жителей Югорских, наших данников, от его ига; могут в возмездие за их добрую службу, выделывать там не только железо, но и медь, олово, свинец, серу для опыта, до некоторого времени; могут свободно и без пошлины торговать с Бухарцами и с Киргизами. –

На глазах у всех три жалких крохотных существа, трое неразумных брошенных сироток, что-то лепечущих, чему-то улыбающихся, восторжествовали, хотя против них было все — гражданская война, закон возмездия, неумолимая логика расправы, убийство, резня, братоубийство, ярость, злоба, все фурии ада; на глазах у всех пожар, который вел к жесточайшему преступлению, отступил и сдался; на глазах у всех были расстроены и пресечены злодейские замыслы; на глазах у всех старинная феодальная жестокость, старинное неумолимое высокомерие, пресловутая неизбежность войн, государственные соображения, надменное предубеждение озлобленной старости — все рассыпалось прахом перед невинным взором младенцев,

Люди, сколько-нибудь благоразумные, не слушали; но бродяги, грабители снова взволновались, и еще более, когда Марина, пользуясь смятением, явилась между воинами с растрепанными волосами, с лицом бледным, с глубокою горестию и слезами; не упрекала, но трогала, видом и словами; убеждала не оставлять Димитрия, исполненного к ним любви и благодарности: не лишать себя праведного возмездия за труды, для него понесенные, — не обольщаться королевскою милостию, ничем незаслуженною и следственно ненадежною; ходила из ставки в ставку; каждого из чиновников называла именем, ласково приветствовала, молила соединиться с ее мужем.

Над ним тяготело обвинение в убийстве, а между тем он не встретил здесь ни грозных лиц, ни негодующих взоров, ни громких фраз о возмездии, ни участия к своей необыкновенной судьбе; ни один из судящих не остановил на нем долгого, любопытного взгляда… Пасмурные окна, стены, голос секретаря, поза прокурора — всё это было пропитано канцелярским равнодушием и дышало холодом, точно убийца составлял простую канцелярскую принадлежность или судили его не живые люди, а какая-то невидимая, бог знает кем заведенная машинка… Успокоившийся мужик не понимал, что к

Если разуметь жизнь загробную в смысле второго пришествия, ада с вечными мучениями, дьяволами, и рая – постоянного блаженства, то совершенно справедливо, что я не признаю такой загробной жизни; но жизнь вечную и возмездие здесь и везде, теперь и всегда, признаю до такой степени, что, стоя по своим годам на краю гроба, часто должен делать усилия, чтобы не желать плотской смерти, то есть рождения к новой жизни, и верю, что всякий добрый поступок увеличивает истинное благо моей вечной жизни, а всякий злой поступок уменьшает его.

Развернув бумажку на лестнице, он быстро оглянулся кругом и поспешил как можно скорее отделить целую половину из законного возмездия, им полученного, и припрятать эту половину в сапог, потом, тут же на лестнице и вовсе не обращая внимания на то, что действует на своей постели, во сне, решил, пришед домой, немедленно воздать что следует за харчи и постой хозяйке своей, потом накупить кой-чего необходимого и показать кому следует, как будто без намерения и нечаянно, что подвергся вычету, что остается

Шевченко переходит в гнев, в страшные проклятия «лукавым чадам», царским рабам и холопам и заканчивается оптимистическим аккордом: …правда оживет И вновь сердца людей зажжет, Но не растленным ветхим словом, А словом вдохновенным, новым, Как громом, грянет и спасет Весь обокраденный народ От ласки царской… «Молитвы» Шевченко — это далекий от всякой религиозности, тем паче мистики, еще больше — церковности, призыв к справедливому возмездию, которое следует обрушить на головы «царям, всесветным шинкарям», это высокий гимн во славу «работящим умам, работящим рукам».

На лавках спит с женою пан Данило, на лежанке старая прислужница; в люльке тешится и убаюкивается малое дитя; на полу покотом ночуют молодцы…» Несравненней всего — эпилог: «За пана Степана, князя Семиградского, жило два козака: Иван да Петро…» «Страшная месть» пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки — чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается.

Къ послѣднимъ 2-мъ мыслямъ я такъ привыкъ, что никто и ничто не могло бы меня разувѣрить (Какое-то, должно быть ложное, чувство мнѣ говорило, что во всемъ есть возмездіе — «я не хорошъ, зато я уменъ» — думалъ я), но къ первой мысли я никакъ не могъ привыкнуть и продолжалъ очень часто повѣрять свои сомнѣнія на этотъ счетъ не только зеркаламъ, но всѣмъ вѣщамъ, которыя способны отражать довольно ясно.

Они говорят: «Само собой разумеется, что все эти заповеди о терпении обид, об отречении от возмездия, как направленные собственно против иудейской любомстительности, не исключают не только общественных мер к ограничению зла и наказанию делающих зло, но и частных, личных усилий и забот каждого человека о ненарушимости правды, о вразумлении обидчиков, о прекращении для злонамеренных возможности вредить другим; ибо иначе самые духовные законы спасителя по-иудейски обратились бы только в букву, могущую послужить к успехам зла и

А так как мне никогда не приходило на ум рассматривать вопрос о воздаяниях и возмездиях в пространстве и во времени, ибо для меня совершенно достаточно и тех воздаяний, которые уготованы для меня теперь, то, признаюсь, мне делалось даже неловко выслушивать эту плавно-пустопорожнюю речь, стремившуюся заставить меня восчувствовать, что в доисторические времена формы воздаяний были не в пример солиднее, нежели в наше время, когда… В первый раз с той минуты, как я вступил под сень

Пусть пока в обыденной жизни нам нужны все ужасные способы, которыми охраняется общественная безопасность, пусть пока, до времени, сохраняются еще «бичи, темницы, топоры», посредством которых улаживаются обостряющиеся человеческие отношения, пусть на «практике» – как говорят – нельзя прощать «виновных», и принципом правосудия должно быть жестокое правило возмездия, – но наедине со своей совестью, наученные великим поэтом, мы знаем уже иное: мы знаем, что преступление является не от злой воли, а от бессилия человека разгадать тайну жизни.

Вдруг подумалось, что никому не поверил бы в те годы, на Кудеме, что однажды под маской пирмановской операции, под предлогом проверки фирсовских намеков, тщательно скрывая от самого себя истинную цель посещенья, он притащится сюда, в подлую и грешную каморку вора, лишь бы удостовериться, что он еще не сошелся с Машей, что не началось ему, Митьке, возмездие за какую-то якобы допущенную им бесчеловечность… а ее-то и оставалось ему теперь в жизни осознать.

Один в этом гнездышке, где мы мечтали жадно примкнуть друг к другу, наедине с своими мыслями; опьяненный предчувствием будущего возмездия, которое таится в храме вашей красоты, я льщу себя надеждой, что вы так же одиноки, как я, и что вы страстно ловите те слова, которые произносят мои уста, и что вы нежно шепчете, что ваши уста не воспротивятся поцелую, который соединит наши уста так же, как позже любовь соединит наши судьбы.

И ему нельзя было не верить, когда он, пересчитав свое возмездие и похлопывая по рублевикам, говорил Прохарчину так: «денежки-с, их не будет и каши не будет, а у меня семеро»; и не только говорил, но будто даже и упрекал господина Прохарчина в этих семерых, а хуже всего при этом было, что Прохарчину и точно страшно и совестно стало, что вот у этого человечка, совершенно ему чужого, такая большая семья и

Вы собирались по ночам в конспиративной квартире; вы замышляли переворот в пользу восстановления московских департаментов сената, а затем и всего остального; у вас найдены значительные запасы корпии и бинтов, что свидетельствует, что замыслу вашему не чуждо было и предположение о кровопролитии… Все это доказано достоверными свидетельскими показаниями, так что ежели бы к действиям вашим применить общепринятые понятия о возмездии, то я не ручаюсь, что вы вышли бы отсюда неповрежденными.

Устала ты, неся расплату За сыновей, — так отдохни И чадам, отдохнув, скажи, Пророчь лукавым о возмездье, Что, злые, пропадут они, Что их измена, и бесчестье, И криводушие — огнем, Кровавым пламенным мечом Обмечены на душах тайно, Что кара кличет неустанно, Что не спасет их добрый царь, Их кроткий пьяный государь Не даст наесться им, напиться, Не даст коня вам, чтобы скрыться, Чтоб ускакать; не ускакать, Не скрыться вам!

Но мы так привыкли к возмездию в жизни земной, что не можем отрешиться от мысли о том, что тот, кто сделает всё то, что считается хорошим и угодным какому-то Богу, которого мы представляем себе вне себя (тогда как Иисус с начала до конца толкует одно и одно, что Бога никто никогда не знал, один сын явил), что нам хочется, установить наши отношения к Богу подобно

Но семя брошено, и в следующем первенце растет новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает, наконец, ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, начинает, в свою очередь, творить возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное рычание; он готов ухватиться своей человечьей ручонкой за колесо, которым движется история человечества.

Ведь тогда уже конец республики во Франции окончательный, потому что их же и обвинит Франция за неуспех и навеки уже прогонит, забыв, что сама же захотела «возмездия» и первенствующего прежнего положения… А скрепись республиканцы, не слушай новых голосов и криков, не объявляй войну, — это значило бы идти против стремления страны, и тогда страна опять-таки сместила бы их и отдалась бы первому явившемуся ловкому предводителю.

Агей укрывался тогда в надежной щели, под ложным именем, охранявшим его от приблизившегося вплотную возмездия… Словом, теперь-то уж несомненно, что в описываемый вечер автор повести находился у Агея за столом и, видимо, хозяин резал хлеб к предстоящей выпивке, по обязанности занимая разговором сидевшего как на иголках гостя, а заодно и Машу, которая молчала рядом, расставя пальцы с розовым, еще не обсохшим лаком на ногтях.

Но мало того, что это учение, поставив в основу жизни людей учение любви, этим самым упраздняло все законы властителей, приводившиеся в исполнение насилием, учение это отличалось от других учений, выражавших ту же истину, еще и тем, что оно с особенной ясностью и точностью указывало на несовместимость учения любви с каким бы то ни было применением насилия, возмездием злом за зло или самозащитой посредством зла.

Они не смели идти во дворец, будучи худо одеты: царь велел сказать им: «Хочу видеть людей, а не платье»; обедал с ними; утешал их и тронул до слез уверением, что будет им вместо отца: дворян сделает князьями, мещан — дворянами; дал каждому, сверх богатых тканей и соболей, пристойное жалованье и поместье, не требуя в возмездие ничего, кроме любви, верности и молитвы о благоденствии его дома.

Понимаете ли вы, что все ваше мечтание о грядущем счастье, если даже оно осуществится, не покроет моря слез всех этих милых девушек, всех голодных, обиженных, оскорбленных… и не сотрет в памяти человеческой бессильной ненависти к тем, которые теперь, под защитой штыков и ваших прекрасных гуманных проповедей, без наказания и возмездия топчут своим сытым брюхом все, что было, есть и будет хорошего на земле!

В «Предисловии» к «Возмездию» упомянуты «цыганские апухтинские годы»; в «Speak, Memory» Набоков говорит о своих юношеских стихах: «Worst of all were the shameful gleanings from Apuchtin's and Grand Duke Konstantin's lyrics of the tsiganski type» — в «Аде» же упомянуты и Grand Duke Konstantin (264 1/26–34) и tsiganshchina (410/15), последняя — рядом с именем Аполлона Григорьева, которому Блок посвятил две статьи (