Цитаты со словом «величавый»

Но тетя на свою противницу глядит, Храня презрительный и величавый вид, А Даша – вне себя, она – краснее рака.

Воспоминаньями томим, Он полон призрачным былым, Когда гремела даков слава, Когда богата, величава Была великая держава И унижала Рим.

Под величавые раскаты Далеких медленных громов Встает трава, грозой примята, И стебли гибкие цветов.

Америке с этим соединяется — в минуты опасности — полная вера в себя, в своё счастье и величавый исторический размах — во время войны или мира, — какого не найдёшь во всём свете, не найдёшь у хвалёных книжных героев и у людей хорошего тона, во всех летописях человечества.

Но после света как мертва, Как величава и угрюма Ночного неба синева!

Но даже и с этого отдаления на рубеже двух давно истекших столетий еще будет видна величавая фигура, в которой, как в символе, воплотились и самый тяжкий разлад, и лучшие стремления нашего темного времени.

Тамъ въ стары годы, Сатиры смѣлой властелинъ, Блисталъ Фонвизинъ, другъ свободы, 4 И переимчивый Княжнинъ; Тамъ Озеровъ невольны дани Народныхъ слезъ, рукоплесканій Съ младой Семеновой дѣлилъ; 8 Тамъ нашъ Катенинъ воскресилъ Корнеля геній величавой; Тамъ вывелъ колкій Шаховской Своихъ комедій шумный рой; 12 Тамъ и Дидло вѣнчался славой: Тамъ, тамъ, подъ сѣнію кулисъ, Младыя дни мои неслись.

Потом бредут по пляжу, Угрюмо хохоча и заражая Соленый воздух сплетнями… Это брезгливое чувство с годами только усиливалось в нем, и, например, в «Плясках Смерти» он называет людей просто «вздором» и повторяет в «Последнем напутствии», что человеческая глупость безысходна, величава, бесконечна, что в сущности она венец всему; и вслед за Рэскиным приравнивает большинство людей к низшим животным, утверждая, что им доступны только скотские чувства: страх, ненависть и вожделение.

Покуда мы тут сидели, Омбопа встал и поплелся по направлению к зеленой площадке, и, к моему величайшему изумлению, через несколько минут я увидел, что сей обыкновенно столь величавый и преисполненный достоинства муж вдруг принялся прыгать и кричать как сумасшедший, размахивая чем-то зеленым.

Это — «литература», то есть нечто гораздо интереснее нашего тусклого городишка, с его заросшими прудами и сонными лачугами… Листок с столбцом бойких строчек, набросанных рукою брата, упал сюда как камень в застоявшуюся воду… Точно вдруг над сонным городом склонился таинственный и величавый фантом: сам господин Трубников из своего прекрасного далека заглядывает в него умным и насмешливым взглядом… И городок начинает копошиться, точно внезапно раскрытый муравейник.

Между стен, среди деревьев, осыпающих цветы, Льется лунное сиянье величавой красоты!

Что ж, это путь величавый и строгий: Плакать с осенним пронзительным ветром, С нищими нищим таиться в берлоге, Хмурые думы оковывать метром.

Солнце чудное зажгла нам величавая свобода, И теперь к нему стремятся все земные племена, — По-орлиному стремятся к ясным высям небосвода, Прямо к пламени восхода, — Им победа суждена!

Когда читаешь его стихи о Линкольне, кажется, что где-то в величавом соборе слышишь реквием, сыгранный на грандиозном органе.

Горы надвигались все ближе и ближе, черный мрак как бы плыл от них… У меня захолонуло сердце, когда мы наконец прошли под самыми горами, и пахнуло, так близко пахнуло величавым угрюмым молчанием, вечным покоем этого великого места… Холодом и мраком закрылась в эту ночь могила поэта… Почти всю ночь я без сна лежал в темной каюте.

Смутное предание говорит о сопротивлении науке со стороны деревни, не желавшей уступить [ей] в ее величавом шествии, и о печальных последствиях этого сопротивления.

Хочу, впрочем, верить, что вы вставили вашу насмешку невольно, страха ради либерального, ибо эта страшная, пугающая даже, сила смирения Власова, эта потребность самоспасения, эта страстная жажда страдания поразила и вас, общечеловека и русского gentilhomme’a, и величавый образ народный вырвал восторг и уважение и из вашей высоколиберальной души!

Тысячи лет я стою, величава, Будет его долголетнее слава.

Гумилев как будто всегда чувствует, что все это «пока», а вот заиграют «марш величавый» – и надо снова садиться на коня по властному зову строгого вождя. <<…>>

При разговоре присутствовали посетители, чиновники, виднелся даже синий жандармский мундир… — Ну, там… — продолжал губернатор с величавым пренебрежением, — будто с Журавлева… каких-то там пять тысяч… — Клевета-с, ваше-ство, — говорил Арепа, и его фигура изображала самое жалкое раболепие… — Враги, ваше-ство… хотят меня погубить в ваших глазах… И вдруг, выпрямившись, он прибавил: — Десять тысяч, ваше-ство…

Глухой шум зыби, то ослабевая, то усиливаясь, — точно ропот соснового бора, когда по его вершинам идет и разрастается буря, — глубокими и величавыми вздохами разносится вместе с криками чайки… Видишь, как бесприютно вьется она в тусклом осеннем тумане, качаясь по холодному ветру на упругих крыльях?

Но к этому времени относится и мое увлечение Флобером, а наряду с этим — «Словом о полку Игореве», малорусскими «думами», — теми, что наиболее величавы и торжественны, — некоторыми вещами Мицкевича, особенно его крымскими сонетами, балладами, страницами из «Пана Тадеуша»: ради Мицкевича я даже учился по-польски.)

Мрачный, печальный, с печатью проклятия на челе, но прекрасный, но величавый в своем падении — он прикован взглядом к Роберту, и в взгляде этом так много страдания, так много любви, так много иронии.

Над бесконечными увалами лесистых холмов мне рисовался теперь первобытный облик славянина, величавый и наивный, еще не отрешившийся от общения с силами природы, видящий живые существа в снежных вихрях.

Быстро повернулся величавый господин; в глазах его молнией сверкнуло негодование; он с презрением оглядел с ног до головы оторопевшего башмачника, и палка его немного приподнялась. —

Высшего расцвета достигает в нем язык Сологуба — язык, с которым вообще немногие языки и современной литературе могут тягаться, — такой он полный, широкий, свободный; величавым спокойствием и эпической медлительностью своей язык этот одевает его произведения, как драгоценная одежда.

С раннего утра передняя была полна аристократами Белого Поля; староста стоял впереди в синем кафтане и держал на огромном блюде страшной величины кулич, за которым он посылал десятского в уездный город; кулич этот издавал запах конопляного масла, готовый остановить всякое дерзновенное покушение на целость его; около него, по бортику блюда, лежали апельсины и куриные яйца; между красивыми и величавыми головами наших бородачей один только земский отличался костюмом и видом: он не только был обрит, но и порезан в нескольких местах, оттого что рука его (не знаю, от многого ли письма или оттого, что он никогда не встречал прелестное сельское утро не выпивши, на мирской счет, в питейном доме кружечки сивухи) имела престранное обыкновение трястись, что ему значительно мешало отчетливо

Как он хорош в эти минуты, каким неподдельным восторгом дышит каждая черточка его выразительного лица… Он так красиво говорит об «увесистых громадах», о «речных валунах», об этом трупе красавицы с бледным лицом и размытой косой, что невольно видишь мрачные кавказские вершины, и бурно плещущий пенистый Терек, и могучий седой Каспий, Каспийское море, изображенное так образно в лице величавого старца у поэта, — все это видишь в своем воображении, и когда, подняв свой нежный голос, дрогнувший от сознания всей прелести произносимого, Этьен заканчивает: «Он взыграл, веселья полный, И в объятия свои Набегающие волны Принял с ропотом любви»… Мы молчим несколько минут, все еще очарованные, притихшие, и смотрим на Этьена как на какое-то особенное существо.

За страдания сожалеют, а сожаление так часто идет рядом с презрением <…> Это был не барин, милостивый и гуманный, жалеющий мужика за его горькую участь, это был человек, сам перевоплощавшийся сердцем, своим в простолюдина, в суть его, почти в образ его <…> Начиная с величавой, огромной фигуры летописца в „Борисе Годунове”, до изображения спутников Пугачева, — всё это у Пушкина — народ в его глубочайших проявлениях, и всё это понятно народу, как собственная суть его <…> Если б Пушкин прожил дольше, то оставил бы нам такие художественные сокровища для понимания народного, которые, влиянием своим, наверно бы сократили времена и сроки перехода всей интеллигенции нашей, столь возвышающейся и до

Был в жизни Дориана и такой период, когда он весь отдавался музыке, и тогда в его доме, в длинной зале с решетчатыми окнами, где потолок был расписан золотом и киноварью, а стены покрыты оливково-зеленым лаком, устраивались необыкновенные концерты: лихие цыгане исторгали дикие мелодии из своих маленьких цитр, величавые тунисцы в желтых шалях перебирали туго натянутые струны огромных лютней, негры, скаля зубы, монотонно ударяли в медные барабаны, а стройные, худощавые индийцы в чалмах сидели, поджав под себя ноги, на красных циновках и, наигрывая на длинных дудках, камышовых и медных, зачаровывали (или делали вид, что зачаровывают) больших ядовитых кобр и отвратительных рогатых ехидн.