Цитаты со словом «бур»

Нам память являет ужасные тени, Кровавый былого призрак, Он вновь призывает к оставленной сени, Как в бурю над морем маяк, Когда ураган по волнам веселится, Смеется над бедным челном И с криком пловец без надежд воротиться Жалеет о крае родном. (

Ты ныне блещешь красотою, Ты древним молишься богам, Но беззаконною тропою Идешь к несчастным берегам 6 апреля 1900 (2 января 1916) До новых бурь, до новых молний Раскройся в пышной красоте Всё безответней, всё безмолвней В необъяснимой чистоте.

Да, я томлюсь надеждой сладкой, Что ты, в чужой стране, Что ты, когда-нибудь, украдкой Помыслишь обо мне… За бурей жизни, за тревогой, За грустью всех измен, — Пусть эта мысль предстанет строгой, Простой и белой, как дорога, Как дальний путь, Кармен!

Они могли бы выиграть современную войну, неким непостижимым образом влияя на умы неприятельских офицеров, вступивших в общение с ними; но перед бурей или любым другим стихийным бедствием они были беспомощны, как все остальные люди, и сознание собственного бессилия оказывало на них парализующее действие.

Так корабли ходят десятки лет, неделями и месяцами в море, — и матросы говорят о себе и друг о друге: — Я (или он) пошел на берег, — он на берегу, и кажется, что борт корабельный стал им их землей, точно борт корабельный может быть землей; но матросы же знают, что в бурю, когда ветер, посинев, рвет ванты и людей, когда волны идут через фальш-борты и бьют до спардэка, — когда корабль мечется в волнах овощинкою в кипятке, — тогда надо смотреть на горизонт, ибо только он неподвижен и тверд, как земля, и плохо тому, у кого закачается в глазах горизонт, единственное некачающееся, — тогда его стошнит в морской болезни нехорошей, мутной, собачьей тошнотой.

Под тобой и земля не похожа на землю… Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыти… Оттого выросли на ней каменные корабли, оттого она и вытянула в небо несгибающиеся ни в грозу, ни в бурю красные пальцы окраин — высокие, выше всяких церквей и соборов, красные фабричные трубы… Оттого-то сложили каменные корабли свои железные паруса, красные, зеленые, серебристо-белые крыши, и они теперь, когда льет на них прозрачная осень стынь и лазурь, похожи издали на бесконечное море висящих в воздухе сложенных крыл, как складывают их перелетные птицы, чтобы опуститься на землю… Не взмахнуть этим крыльям

И около этого, с равною красотою, но не с большею правдою и не с большею простотою, умиление перед полным упразднением всякой юности и всякого земного тления: Отцы-пустынники и жены непорочны, Чтоб сердцем улетать во области заочны, Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв, Сложили множество божественных молитв; Но ни одна из них меня не умиляет, Как та, которую священник повторяет Во дни печальные великого поста; Всех чаще мне она приходит на уста – И падшего свежит неведомою силой: «Владыко дней моих, дух праздности унылой, Любоначалия, змеи сокрытой сей, И празднословия не дай душе моей; Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Ибо сии же летописцы, следуя древнему обыкновению суеверия, рассказывают, что «нередко восходили тогда две и три луны, два и три солнца вместе; столпы огненные, ночью пылая на тверди, в своих быстрых движениях представляли битву воинств и красным цветом озаряли землю; от бурь и вихрей падали колокольни и башни; женщины и животные производили на свет множество уродов; рыбы во глубине вод и дичь в лесах исчезали или, употребляемые в пищу, не имели вкуса; алчные псы и волки, везде бегая станицами, пожирали людей и друг друга; звери и птицы невиданные явились; орлы парили над Москвою; в улицах, у самого дворца, ловили руками лисиц черных;

Одиссея, В сердце тревожася долгой неволей его у Калипсо: «Зевс, наш отец и владыка, блаженные, вечные боги, Кротким, благим и приветливым быть уж теперь ни единый Царь скиптроносный не должен, но, правду из сердца изгнавши, 10 Каждый пускай притесняет людей, беззаконствуя смело, — Если могли вы забыть Одиссея, который был добрым, Мудрым царем и народ свой любил, как отец благодушный; Брошенный бурей на остров, он горе великое терпит В светлом жилище могучей богини Калипсо, насильно 15 Им овладевшей; и путь для него уничтожен возвратный: Нет корабля, ни людей мореходных, с которыми мог бы Он безопасно пройти по хребту многоводного моря.

И вот мы опять едем тем же проселком; открывается знакомый бор и гора, покрытая орешником, а тут и брод через реку, этот брод, приводивший меня двадцать лет тому назад в восторг, — вода брызжет, мелкие камни хрустят, кучера кричат, лошади упираются… ну вот и село, и дом священника, где он сиживал rfa лавочке в буром подряснике, простодушный, добрый, рыжеватый, вечно в поту, всегда что-нибудь прикусывавший и постоянно одержимый икотой; вот и канцелярия, где земский Василий Епифанов, никогда не бывавший трезвым, писал свои отчеты, скорчившись над бумагой и держа перо у самого конца, круто подогнувши третий палец под него.

И тут сначала шли пологие сады и огороды, вплоть до самой речки, за речкой простирался ровный, тоже уже скошенный луг, но за лугом легкими волнами поднимались все выше и выше вспаханные поля, тянулись разноцветными полосами поперек горизонта, словно исполинские куски разной материи: желтой, зеленой, серой, бурой и голубой, сложенные в огромную скирду, верхушка которой кончалась далеко-далеко и выглядела точно основание, постамент для колоссального здания — Дила, который огромной темно-синей стеной вздымался, казалось, совсем отвесно над этой шахматной доской полей, монолитный, недоступный, встающий под самое небо и такой длинный, что простирался от одного края горизонта до другого.

Точно что-то, помимо воли, раздвигало ему глаза и входило через них властно и сильно, с мучительной болью вглубь, в Тёму, туда… куда-то далеко, в ту глубь, которую только холодом прикосновения чего-то чужого впервые ощущал в себе онемевший мальчик… Ошеломленный, удрученный, Тёма почувствовал, как он точно погружался куда-то… И вот, как жалобный подсвист в бурю, рядом с диким воем зазвучали в его ушах и посыпались его бессвязные, слабеющие слова о пощаде, слова мольбы, просьбы и опять мольбы о пощаде и еще… ужасные, страшные слова, бессознательно слетавшие с помертвелых губ… ах!

Журчи к нему любовь под тихой сенью леса, Порхая по листам, душистый ветерок; Вы, ели, наклонясь с седой главы утеса На светлый, о скалу биющийся поток, Его приветствуйте таинственною мглою; О нем благовести, крылатых бурей свист, Когда трепещет брег, терзаемый волною, И, сорванный с лесов, крути́тся клубом лист; Ручей, невидимо журчащий под дубравой, С лесистой крутизны ревущий водопад, Река, блестящая средь дебрей величаво, Кристаллом отразив на бреге пышный град, И ты, обитель чуд, бездонная пучина, Гремите песнь тому, чей бурь звучнейший глас Велит — и зыбь горой; велит — и зыбь равнина.

Когда же снял шестую он печать, Взглянул я вновь, и вот — до оснований Потрясся мир, и солнце стало мрачно, Как вретище, и лик луны — как кровь; И звезды устремились вниз, как в бурю Незрелый плод смоковницы, и небо Свилось, как свиток хартии, и горы, Колеблясь, с места двинулись; и все Цари земли, вельможи и владыки, Богатые и сильные, рабы И вольные — все скрылися в пещеры, В ущелья гор, и говорят горам И камням их: «Падите и сокройте Нас от лица сидящего во славе И гнева Агнца: ибо настает Великий день его всесильной кары!» <

Как бы желая унизить сан монашества, он срамил иноков в случае их гражданских преступлений, бесчестною торговою казнию, занимал деньги в богатых обителях и не думал платить сих долгов значительных; наконец велел представить себе опись имению и всем доходам монастырей, изъявив мысль оставить им только необходимое для умеренного содержания старцев, а все прочее взять на жалованье войску: то есть смелый бродяга, бурею кинутый на престол шаткий и новою бурею угрожаемый, хотел прямо, необиновенно совершить дело, на которое не отважились государи законные, Иоанны III и IV, в тишине бесспорного властвования и повиновения неограниченного! —

Болиголов, наркоз, с противным духом, — Воронковидный венчик белены, Затерто-желтый, с сетью синих жилок, — С оттенком Буро-красным заразиха, С покатой шлемовидною губой, — Подобный пауку, офрис, с губою Широкой, желто-бурою, и красной, — Колючее создание, татарник, Как бы в броне крылоподобных листьев, Зубчатых, паутинисто-шерстистых, — Дурман вонючий, мертвенный морозник, — Цветы отравы, хищности и тьмы, — Мыльнянка, с корневищем ядовитым, Взлюбившая края дорог, опушки Лесные и речные берега, Места, что в самой сущности предельны, Цветок любимый бабочек ночных, — Вороний глаз, с приманкою из ягод Отливно-цветных, синевато-черных, — Пятнадцатилучистый сложный зонтик Из ядовитых

Сей деда храброго венчанный славой внук Едва не выпустил Казань из слабых рук; Смутился дух его несчастливым походом, Где он начальствовал в войне прошедшим годом, Где сам Борей воздвиг противу россов брань, Крилами мерзлыми от них закрыв Казань; Он мрачной тучею и бурями увился, Подобен грозному страшилищу явился, В глухой степи ревел, в лесу дремучем выл, Крутился между гор, он рвал, шумел, валил, И, волжские струи на тучны двигнув бреги, Подул из хладных уст морозы, вихрь и снеги; Их пламенная кровь не стала россов греть, Дабы в наставший год жарчее воскипеть.

В них рассказ убедительно-лживый Развивал невозможную повесть, И змеиного цвета отливы Соблазняли и мучили совесть; Обвиняющий слышался голос, И рыдали в ответ оправданья, И бессильная воля боролась С возрастающей бурей желанья, И в туманных волнах рисовались Берега позабытой отчизны, Неземные слова раздавались И манили назад с укоризной, И так билося сердце тревожно, Так ему становилось понятно Все блаженство, что было возможно И потеряно так невозвратно, И к себе беспощадная бездна Свою жертву, казалось, тянула, А стезею лазурной и звездной Уж полнеба луна обогнула; Звуки пели, дрожали так звонко, Замирали и

Барин тогда убегает из дома и носится по полям, как сумасшедший, со страшными, угрожающими жестами, разбрасывая комья земли и разговаривая сам с собою, и это — в дождь, в бурю, в снег… Затем он возвращается вечером домой робкий, согнувшийся, дрожащий и еще более послушный, чем раньше… Смешно и печально то, что, несмотря на все упреки со стороны лавочницы, несмотря на все эти разоблачения и грязные истории, которые передаются из уст в уста, из дома в дом, из одной лавки в другую, я чувствую, что Ланлерам все скорее завидуют, чем презирают.

Ночи текли — звезды трепетно в бездну лучи спои сеяли… Капали слезы, — рыдала любовь; и алел Жаркий рассвет, и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли, Трель соловья разносила — и бурей шумел Моря сердитого вал — думы зрели, и — реяли Серые чайки… Игру эту боги затеяли; В их мировую игру Фет замешался и пел… Песни его были чужды сует и минут увлечения, Чужды теченью излюбленных нами идей; — Песни его вековые — в них вечный закон тяготения К жизни — и нега вакханки, и жалоба фей — В них находила природа свои отражения.

Наперед узнайте, чем душа У вас исполнена – прямым ли вдохновеньем, Иль необузданным одним поползновеньем… и из Тютчева – Мечты людей, как сны больного, дики… ставит вопрос о темных недрах в человеке, стремящихся поглотить человеческое, увлечь гармонически-светлый дух в самоволье вихрей и бурь глубинных… о Сущности искусства, о связанности искусства с религиозно-созерцательным началом в человеке, об истинных путях высокого искусства, о значении его для жизни духа, об иссякновении духовных недр, о гиблых путях пустого, мертвящего искусства… Искренностью захватывает «открытое письмо» к оставшимся в России патриотам – «Вы наши братья!» –

С поразительным проникновением в тайны стихийной жизни изображает Тютчев и «Первую встречу весны», и «Весенние воды», и «Летний вечер», и «Кротость осенних вечеров» и «Чародейкою зимою околдованный лес», и «Утро в горах», и «Полдень мглистый», и «Ночные голоса», и «Светозарный месяц», и «Первую грозу», и «Грохот летних бурь», и «Радугу», и «Дождь», и «Зарницы»… Все в природе для Тютчева живо, все говорит с ним «понятным сердцу языком», и он жалеет тех, при ком леса молчат, пред кем ночь нема, с кем в дружеской беседе не совещается гроза.

Притворно и поспешно отвечая на ее притворно-заботливые расспросы о маме, он вошел за ней в большой вестибюль, с веселой ненавистью взглянул на несколько сгорбленное чучело бурого медведя с блестящими стеклянными глазами, косолапо стоявшего во весь рост у входа на широкую лестницу в верхний этаж и услужливо державшего в когтистых передних лапах бронзовое блюдо для визитных карточек, и вдруг даже приостановился от отрадного удивления: кресло с полным, бледным, голубоглазым генералом ровно катила навстречу к нему высокая, статная красавица в сером холстинковом платье, в белом переднике и белой

Он «пережил свои желанья, разлюбил свои мечты», он живет «без упоительных страстей»; он жалуется: «тягостная лень душою овладела», «остыла в сердце кровь», «душа час от часу немеет, в ней чувств уж нет», «в сердце, бурями смиренном, теперь и лень и тишина», он говорит: …С этих пор Во мне уж сердце охладело, Закрылось для любви оно, И все в нем пусто и темно; он сравнивает себя с Онегиным: Я был озлоблен, он угрюм; Страстей игру мы знали оба; Томила жизнь обоих нас; В обоих сердца жар погас.

Бюзо, которому суждено было умереть с голоду; Валазе, принявший смерть от собственной руки; Кондорсе, которому судьба уготовила кончину в Бур-ла-Рен, переименованном в Бур-Эгалитэ, причем роковой уликой послужил обнаруженный в его кармане томик Горация; Петион, который в девяносто втором году был кумиром толпы, а в девяносто четвертом погиб, растерзанный волками; и еще двадцать человек, среди коих: Понтекулан, Марбоз, Лидон, Сен-Мартен, Дюссо, переводчик Ювенала, проделавший ганноверскую кампанию; Буало, Бертран, Лестер-Бове, Лесаж, Гомэр, Гардьен, Мэнвьель, Дюплантье, Лаказ, Антибуль и во главе их второй

Он подолгу болтал со мной, и я, видя его доверчивые глаза, его сердечность и любезность по отношению ко мне, сама увлекалась разговором и рассказывала ему обо всем, что приходило мне в голову, шутила, пела… О моем детстве, о своих желаниях, о своих несчастьях и мечтах, о житейских бурях, о различных местах у смешных ничтожных хозяев, обо всем этом я ему рассказывала, нисколько не маскируя истины, потому что он понимал все благодаря той удивительной чуткости, которой обладают больные, несмотря на вынужденную удаленность и отчужденность от жизни.

Небо, полное грозою, Все в зарницах трепетало… Словно тяжкие ресницы Подымались над землею, И сквозь беглые зарницы Чьи-то грозные зеницы Загоралися порою… 1851 В разлуке есть высокое значенье: Как ни люби, хоть день один, хоть век, Любовь есть сон, а сон — одно мгновенье, И рано ль, поздно ль пробужденье, А должен наконец проснуться человек… 1851 Как весел грохот летних бурь, Когда, взметая прах летучий, Гроза, нахлынувшая тучей, Смутит небесную лазурь И опрометчиво-безумно Вдруг на дубраву набежит, И вся дубрава задрожит Широколиственно и шумно!

На ней, будто на женщине, только что совершившей побег из горящего дворца и гибнущего царства, была поверх мятой ночной сорочки накинута шуба из темно-бурого, грубоостого меха морской выдры – знаменитого камчатского бобра, как называли его купцы старинной Эстотии, известного на побережии Ляски еще под именем «lutromarina»: «моя прирожденная шкура», как мило отзывалась Марина об унаследованной ею от бабушки Земской пелеринке, когда при разъезде с зимнего бала какая-нибудь дама в норках ли, нутриях или мизерном manteau de castor (beaver, или бобр немецкий), завидев ее бобровую

Это были те вечные женихи революционной Пенелопы, те неизбежные лица всех политических демонстраций, составляющие их табло, их фон, грозные издали, как драконы из бумаги, которыми китайцы хотели застращать англичан, В смутные времена общественных пересозданий, бурь, в которые государства надолго выходят из обыкновенных пазов своих, нарождается новое поколение людей, которых можно назвать хористами революции; выращенное на подвижной и вулканической почве, воспитанное в тревоге и перерыве всяких дел, оно с ранних лет вживается в среду политического раздражения, любит драматическую сторону его, его торжественную и яркую постановку.

Нет, некоторые из них, а особенно Ицик Баух, упорно стояли на том, что это — обманчивое, лишь внешнее спокойствие, затишье перед страшной бурей, что именно этой тишины и этой притворной покорности нужно им больше всего бояться, так как это признак, что бунт рабочих, каков бы он ни был, налажен и сильно организован и рабочие, без сомнения, готовятся начать его, а таинственность и бесшумность их приготовлений лишь свидетельствуют о том, что делают они это систематически, обстоятельно и непрерывно и что у них что-то