Цитаты со словом «братство»

В час, Когда небесные незримо силы Пред божиим престолом в храме служат, И херувимов братство христиан Шестокрылатых тайно образует, И, всякое земное попеченье Забыв, дориносимого чинами Небесными царя царей подъемлет, В великий час, когда на всех концах Создания в одну сливает душу Всех христиан таинственная жертва, Когда живые все – и царь, и нищий, И счастливый, и скорбный, и свободный, И узник, и все мертвые в могилах, И в небесах святые, и пред богом Все ангелы и херувимы, в братство Единое совокупляся, чаше Спасенья предстоят – о, в этот час Я людям брат, моя судьба забыта, Ни прошлого, ни будущего нет, Все предо мной земное исчезает, Я чувствую блаженное одно Всего себя уничтоженье в божьем Присутствии неизреченном.

Разъяснения приезжего француза гораздо лучше определяют род и характер будущего общества: немного славянофильской риторики, туманная славянофильская фразеология, звенящая, как кимвал, также и в некоторых статьях г-на Сигмы (очень недовольного «свободой, равенством и братством» гнилого Запада), — а затем очень определенная националистская программа: раздражение глухих инстинктов племенной вражды во вкусе «Нового времени» и «Света», преследование инородцев и кошмары воображаемых опасностей от всемирного союза еврейства, от «пангерманизма», от иностранных шпионов в Троицкой лавре, наконец, от всех «живущих в России, но не русских людей», которые позволяют себе предпочитать спокойный патриотизм сознающего свои силы народа — надменной суетливости и

Теперь – отвечу: «Если я весь так подменен и даже вывернут наизнанку, то почему же создатели „величайших ценностей“, испытывающие тревогу, когда собачонку несчастную на физический опыт тащат, за мир всего мира и братство народов ратующие, – а такие гиганты есть и носятся в хлопотах по всей Европе, освежая спертую атмосферу, – и все охранители антиков, до вазы царя микенского, оберегающие все, до цапинки, обеспокоенные, когда гобеленчик украдут, и всегда настороже, как бы чего не подменили… – как же все эти „охраняющие“ допустили, чтобы не только меня, тоже сберегателя антиков, так подменили, а чтобы… целое великое царство

Ливан и Крит Швыряя в небеса зарницы Лишь у Сицилии пока Мерцают в небе тусклом чайки Но не видны издалека Уже судов рыбацких стайки Вот остается позади Златистый берег африканский И света нет как ни гляди Теперь и на земле испанской И на́ море — да не случайно Сумел ты очи опустить И ощутить как быстро тайно Тень ночи может подступить Братство — не только по крови, конечно; Но братом не стать, сказав — я твой брат; Люди — братья по жизни и платят за это; Голод и гнет — зародыши

Мы же возносим нашу Личность превыше небес, мы хотим сосредоточить в ней весь мир, что бы там ни говорили о грядущем всемирном братстве и равенстве, — и вот только в океане, под новыми и чуждыми нам звездами, среди величия тропических гроз, или в Индии, на Цейлоне, где в черные знойные ночи, в горячечном мраке, чувствуешь, как тает, растворяется человек в этой черноте, в звуках, запахах, в этом страшном Всеедином, — только гам понимаем в слабой мере, что значит эта наша Личность… Знаете ли вы, — сказал

Торжествуя в Москве свои Ливонские завоевания, презирая Батория и Швецию, Иоанн, кажется, не видал, не угадывал великих для себя опасностей; однако ж искал союзников: писал к новому Императору Рудольфу в ответ на его уведомление о кончине Максимилиановой; изъявлял готовность заключить с ним договор о любви и братстве, посылал в Вену Дворянина Ждана Квашнина в надежде склонить Цесаря к войне с общим недругом, чтобы изгнать Стефана, разделить Польшу, Литву, – наконец ополчиться со всею Европою на Султана; главная мысль сего времени, внушенная Папами Императорам!

Ты, как часовой, века стоял на рубежах наших земель, вглядываясь в смутные горизонты Востока, кишевшие крымчаками да половцами, разными тугорканами да боняками, — и Запада, откуда извечно, не мигая, глазели на твою красу завистливые очи другого Идолища Поганого; там, где-то на древних славянских рубежах, лежал в дозоре малый твой сынок, город Киевец на Дунае… Священное и нерушимое братство народов — русского и украинского — начертано в книгах твоих исторических судеб, милый Киев; нет ближе родства у нас, чем это крестовое братство.

Вероятно, что слух о мирных переговорах Сигизмунда с Василием решил, наконец, Менгли-Гирея утвердить дружбу с нами: по крайней мере он немедленно отпустил тогда Заболоцкого и прислал трех Вельмож своих в Москву с шертною золотою грамотою: дал клятву за себя, за детей и внучат жить в братстве с Великим Князем, вместе воевать и мириться с Литвою и с Татарами; унимать, казнить своих разбойников, покровительствовать наших купцев и путешественников; одним словом, исполнять все обязанности тесной, взаимной дружбы, как было в Иоанново время.

Неприятие было, как мы знаем, взаимным и принимало у Бунина, — при его темпераменте художника-публициста — самые резкие формы: «Планетарный же злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству и равенству, высоко сидел на шее русского дикаря и весь мир призывал в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину, учить семь заповедей Ленина <…> Боже, и вот к этому самому дикарю должен я идти на поклон и служение?» («

И я покоен, ибо впереди меня сидит брат-человек, несущий меня по воздуху… И так я думаю не только об этом нашем полете: в том полете Земного Шара, в тех его путях, которыми мы живем сейчас, не только Осима-сан и я — братья в праве на жизнь, но именно в этом праве должны братствовать и народы: — по воздуху нас несет самолет, наши жизни связаны самолетом, — мы летим по воздуху волей человеческого гения, подчинившего стихии машине.

Это прекрасный исход для великой души в наше время, когда есть столько легких способов поведать истину громадному большинству жаждущих ее людей, когда особое призвание апостольства среди мирных братьев уже не имеет места, когда если еще не возвеличивается, то сознается уже людьми братство людей и народов; и недалеко то время, когда все люди будут научены Богом и когда можно надеяться, что на месте злодеев окажутся больные, несчастные люди, злодействовавшие только потому, что они были заброшены.

Эти гонимые добродетели и угнетаемые злодеями невинности, которые защищены всегда или прямо таинственными, загробными силами, или добродетельными рыцарями, обязанными по уставам своих братств поражать зло и поддерживать страдающую правду; эти тайные судилища, фемгерихты, потайным кинжалом творящие суд и правду в бесправном и разрозненном, лишенном единства (которого и поныне не достигла Германия) обществе, – эти мрак и тайна, которыми окружены поборники правого дела, какие-нибудь рыцари Льва или Семигор, эта вечная чаша св.

Когда я читаю о горделивой славе, о победах могущественных генералов — я не завидую генералам, Не завидую президенту, не завидую богачам во дворцах, Но когда говорят мне о братстве возлюбленных — как они жили, Как, презирая опасность и людскую вражду, вместе были всю жизнь, до конца, Вместе в юности, в зрелом и старческом возрасте, неизменно друг к другу привязаны, верны друг другу, — Тогда опускаю я голову и отхожу поспешно — зависть съедает меня.

Вчера я написал Тития-сану — кисточкой, тушью — какэмоно о наднациональных культурах и о братстве, — а сейчас в этот соловьиный рассвет я думал о том, почему соловьиный этот рассвет похож на наш русский, — но говорим мы, люди, по-разному, когда птицы говорят одинаково… Я тихо поднялся, раздвинул сьодзи: над землей творился фарфоровый японский рассвет, роса тяжелыми гроздями умыла цветущее дерево магнолии, и магнолии пахнули, как подобает, мертвецами.

Потому что в братстве, в настоящем братстве, не отдельная личность, не Я, должна хлопотать а праве своей равноценности и равновесности со всем остальным, а все-то это остальное должно бы было само прийти к этой требующей права личности, к этому отдельному Я, и само, без его просьбы должно бы было признать его равноценным и равноправным себе, то есть всему остальному, что есть на свете.

В Восточной стороне какой-то был Брамин, Хоть на словах и тёплой веры, Но не таков своим житьём (Есть и в Браминах лицемеры); Да это в сторону, а дело только в том, Что в братстве он своём Один был правила такого, Другие ж все житья святого, И, что всего ему тошней, Начальник их был нраву прекрутого: Так преступить никак устава ты не смей.

Старый поэт пережил со своими соотечественниками осаду Парижа прусскими войсками, рождение и падение Коммуны, разгул свирепой реакции и ужасы «кровавой недели»; с поразительной энергией откликнулся он на эти исторические события пламенными воззваниями, стихотворениями «Грозного года», многолетней и целеустремленной борьбой против французской и мировой реакции за амнистию коммунарам, за братство народов, за мир во всем мире, — борьбой, которая продолжалась до самой смерти поэта в 1885 году.

И, освобождая раба, провозглашая братство, поощряя человечность, врачуя сознание людей, превращая закон о труде из бремени в право, в опору человека, упрочивая национальное богатство, опекая и просвещая детство, развивая искусства и науки, неся свет на все вершины, помогая во всех бедах, распространяя свои принципы, — Конвент делал все это в то время, как внутренности его терзала эта гидра Вандея, а к горлу тянули свои тигриные когти

Так умер Грановский… …Действительно, наставало утро того дня, к которому стремился я с тринадцати лет — мальчиком в камлотовой куртке, сидя с таким же «злоумышленником» (только годом моложе) в маленькой комнате «старого дома» в университетской аудитории, окруженный горячим братством, в тюрьме и ссылке, на чужбине, проходя разгромом революций и реакций, на верху семейного счастья и разбитый, потерянный на английском берегу с моим печатным монологом.

То правда, в шайке удалой Кипит дух буйный, нрав крутой; Все разных званий, разной веры; Им чужды общие примеры; Но простота, без лести речь, Покорность власти, верный меч, Душа, которая стремится Бесстрашно с гибелью сразиться, Их братство, дикая их честь, И вечная за падших месть, — Все мне порукою надежной, Что должен я искать меж них Оплота в участи мятежной, Удачи в замыслах моих.

А с другой стороны, мы не можем помириться с вечной суетой и толкотней общественно-буднишней жизни, не можем заглушить в ней тревожного голоса своих высших духовных интересов или впадаем в хандру – и вот почему, изо всех произвольно составленных утопий общественных, нет для русской души противнее утопии Фурье, хотя нет племени, в котором братство, любовь, незлобие и общение были бы так просты и непосредственны.

Муравейное братство было открыто нам, но главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы, эта тайна была, как он нам говорил, написана им на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага старого Заказа, в том месте, в котором я, так как надо

Когда Блаженный молился однажды перед алтарем в церкви Богоматери Ангелов, простирая руки к небу и вопия к Господу, да помилует Он людей своих в предстоящей великой скорби, Господь сказал ему так: «Если хочешь, Франциск, чтобы Я их помиловал, да будет Мне верным Братство твое до конца, ибо только оно осталось у Меня во всем мире… и с ним последний свет потухнет».

К тому же и сами идеи, к которым, по его мнению, Достоевский питал слабость, воспринимались Набоковым в том же самом «реакционном» ключе: «спасение через покаяние, этическое превосходство страдания, смирение и непротивление, защита свободной воли не как философская, а как моральная проблема и, наконец, противопоставление эгоистической антихристианской Европы русскому христианскому братству», — все это в Лекциях преподносится как побрякушки, сентиментальный вздор.

Всякий такой человек если верит во что-нибудь, то верит если и не в братство людей, то в гуманность, если не в гуманность, то в справедливость, если не в справедливость, то в науку, и вместе с тем знает, что вся его жизнь построена на условиях, прямо противоположных всему этому, всем положениям и христианства, и гуманности, и справедливости, и науки.

Если высокомерие их, если всегдашняя «скорбная брезгливость» евреев к русскому племени есть только предубеждение, «исторический нарост», а не кроется в каких-нибудь гораздо более глубоких тайнах его закона и строя, – то да рассеется все это скорее и да сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему!

Очевидно, однако, что «радушное братство» чиновников — отнюдь не духовное братство героев «Тараса Бульбы», это лишь жалкая пародия на «святые узы товарищества», и «торжество» чиновников по поводу новой шинели — лишь подмена «того святого дня, в который, — по словам Гоголя в «Переписке с друзьями», — празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого…» («Светлое Воскресенье»).

Надо, чтоб самого инстинктивно тянуло на братство, общину, на согласие, и тянуло, несмотря на все вековые страдания нации, несмотря на варварскую грубость и невежество, укоренившиеся в нации, несмотря на вековое рабство, на нашествия иноплеменников, – одним словом, чтоб потребность братской общины была в натуре человека, чтоб он с тем и родился или усвоил себе такую привычку искони веков.

Он просит написать грамоты в города их властям, а также в полки, стоявшие под Москвою, к Ляпунову (тогда еще живому), боярам и атаманам («атамане»), чтобы унимали грабежи, корчемство и блуд, наблюдали чистоту душевную и братство, с которыми обещались души свои положить за дом Пречистой и за чудотворцев московских, и чтобы отнюдь не признавали царем Маринкина сына.

И вот за то, что ты смиренна, Что в чувстве детской простоты, В молчаньи сердца сокровенна, Глагол Творца прияла ты, — Тебе Он дал Свое призванье, Тебе Он светлый дал удел: Хранить для мира достоянье Высоких жертв и чистых дел; Хранить племен святое братство, Любви живительной сосуд, И веры пламенной богатство, И правду, и бескровный суд.