Цитаты со словом «академия»

Ведь это Филонов еще в 27-м году сделал провокаторский митинг в Академии в присутствии Луначарского, где была вынесена резолюция протеста против Эссена…» Вскоре после него вышел Купцов.

Константинович Каледин Алексей Максимович (1861–1918), атаман Донского казачьего войска (1917) – 187, 228, 229, 248, 294 Каменев Лев Борисович (1883–1936), большевик, редактор газеты «Правда» – 205 Канегиссер Леонид Самуилович (1898–1918), поэт – 351 Караулов Михаил Александрович (1878–1917), атаман, депутат II и IV Государственной Думы, глава Терско-Дагестанского правительства – 114 Карпинский Александр Петрович (1846–1936), геолог, первый выборный президент Российской Академии наук (1917–1936) – 263 Карпов Евтихий Павлович (1857–1926), главный режиссер Александрийского театра (1896–1900, 1916–1926) – 157 Карпов Пимен Иванович (1886–1963), поэт, делегат Учредительного собрания – 286 Карташёв Антон Владимирович (1875–1960), богослов, обер-прокурор Святейшего синода, министр исповеданий Временного правительства, один из основателей Парижского богословского института – 39–44, 47–50, 53, 54, 58, 66, 117, 137, 144

Он прислушался к очень зловещему зуду (мухач тут стоял) и, принялся вымухивать комнату; ночью его разбудили; и — подали телеграмму, в которой его поздравляли с единогласным избранием в члены корреспонденты — ведь вот-с — Императорской Академии: тут профессор Коробкин причавкал губами, хватаясь за желтые кисти халата: ему, члену Лондонской Академии и «пшеспольному» члену чешской (что значит «пшеспольный», он ясно не знал; ну, почетный там, — словом: действительный) не следовало бы принимать то избрание; выбрали же действительным членом Никиту Васильича Задопятова, у которого сочинения, — чорт дери, — курц-галопы словесные; доктор Оксфордского Университета, «пшеспольный» там член (и — так далее), и мавзолей своей собственной жизни, — нет, нет: он ответит отказом.

Доказательством тому письма его к дочери, в зиму с 1818 на 1819 год, где чрезвычайно увлекательно описаны ход его успехов в знакомстве с немецким языком, железное усердие, посредством которого он их достиг, и радость при этом, как он его называл, «новом своем завоевании»; 4) выше упомянуто уже, что Сперанский обучался и обучал не в академии, а в Главной семинарии; прибавим, что преподаватели ее имели титул не профессоров, а учителей; 5) Сперанский сперва был учителем математики (с 20 мая 1792), а потом уже (с 19 августа) и учителем физики и красноречия, и наконец (с 8 апреля 1795) еще учителем философии; 6) в заметках г.

Наследие оставил он большое: помимо того, что еще можно видеть в его парижской мастерской, картины его находятся во многих и многих русских и европейских музеях и частных собраниях: в Одессе, в московской Третьяковской галерее, в бывшем музее Александра III и в музее Академии художеств, в Париже, Страсбурге, Гренобле, Лондоне, Нью-Йорке, Загребе, Белграде, Софии… Был он и талантливым беллетристом, — повесть его «На берегу моря», напечатанная в 1906 году в альманахе «Шиповник», затем книга рассказов, изданная «Книгоиздательством писателей в Москве», имели крупный успех; был тонким знатоком музыки, обладал чуть ли не абсолютным слухом; пленял всех знавших его добротой, благородством, вечной молодостью сердца… Многоуважаемый господин

В этом заявлении Короленко писал: «Ввиду всего изложенного, то есть, что оглашенным от имени Академии объявлением затронут вопрос, очень существенный для русской литературы и жизни; что ему придан характер коллективного акта; что моя совесть, как писателя, не может примириться с молчаливым признанием принадлежности мне взгляда, противоположного моему действительному убеждению; что, наконец, я не нахожу выхода из этого положения в пределах деятельности Академии, — я вижу себя вынужденным сложить с себя нравственную ответственность за „объявление“, оглашенное от имени Академии, в единственной доступной мне форме, то есть вместе с званием почетного академика».

Гульянов оспаривал основательность нашей системы и предлагал другой, им самим придуманный способ чтения иероглифов, по которому смысл данного текста выходит совершенно противный тому, какой получается, читая его по Шампольону; но это не должно никого приводить в сомнение, ибо спор, заведенный почтенным членом Российской Академии с великим французским египтологом, я могу решить одним словом: метода, предначертанная Шампольоном, так умна и замысловата, что, ежели египетские жрецы в самом деле были так мудры, какими изображают их древние, они не могли и не должны были читать своих иероглифов иначе, как по нашей методе; изобретенная же г.

Ясно представлялось, что в его жизни нелепо, случайно произошло что-то очень важное, перевернувшее ее вверх дном, после чего оставаться в городке нельзя, нет смысла, нет сил, и нужно бежать куда-нибудь… И он убежал – в академию, после недолгого священства там посвятился в монахи и пошел по той дороге, которая привела его потом к архиерейству… Недолгое супружество – одна из самых ярких страниц его жизни… После того, как умерла жена, и он уехал в академию, этот период его жизни казался ему светлым сном, в который он сам иногда не верил.

И подобно тому как из чувственности и нечистоплотности любовных увлечений неумной жены провинциального аптекаря, обитающего в скверном городишке Йонвиль-л’Аббэй под Руаном, Гюстав Флобер оказался способен создать классический роман, ставший шедевром стиля, так и настоящий критик, полагающий удовольствие в том, чтобы растрачивать свой дар наблюдательности на темы столь малозначительные, да и просто ничтожные, как отчетная выставка в Королевской академии за этот год и за любой другой или же стихи Льюиса Морриса, романы Онэ, пьесы Генри Артура Джонса, сможет создать произведение, безупречное по своей красоте, проницательности и тонкости ума.

Сурикова: «Павел перед Иродом»); тогда он вносит в работу и старание и душу, хотя все-таки и здесь навязанность темы мешает свободе творчества; а если нет – с отвращением «компонуется» картина, небрежно замазываются фоны, на скорую руку, с манекенов или натурщиков, набрасываются апостолы, Каины, пастухи, египетские придворные, Вероники, русские бояре, словом, весь программный штат Академии художеств, И человек, немного знакомый с закулисной стороной дела, ясно видит, что это вовсе не Каин, а натурщик Иван, и не патриарх Гермоген, а известный трем, если не более, поколениям художников старик Тарас, тоже натурщик.

А ныне оной господин советник и профессор приказал мне переписывать набело взятую им из академической библиотеки книгу, называемую Нестера Печерскаго летописец, коего уже близ половины мною и переписано, токмо продолжать впредь оную без особливаго Канцелярии Академии Наук повеления опасаюсь, особливож, имея от оной Канцелярии порученное мне от давнаго времени другое дело, а именно Малороссийские права, которая книга мною токмо начата, но за отлучкою моею от Академии в дом его господина Ломоносова продолжаема поныне не была, и ныне находится у меня в целости.

И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить в госпитале и Академии; так прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько было рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще больше было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила

Я, признаюсь вам, с детства страшный враг сонного храпа, и где в комнате хоть один храпливый человек есть, я уже мученик и ни за что уснуть не могу; а так как у нас, в семинарии и академии, разумеется, было много храпунов, и я их поневоле много и прилежно слушивал, то, не в смех вам сказать, я вывел себе о храпе свои наблюдения: по храпу, уверяю вас, все равно как по голосу и по походке, можно судить о темпераменте и о характере человека.

Это меня так озадачило, что я решился бросить все это (пока; может быть, после снова примусь, когда будут средства); если делать опыт, то в самом только простом виде — простое колесо, которому во всяком случае не будет мешать давление воды, и решился уничтожить все следы своих глупостей, поэтому изорвал письмо в Академию Наук, ту рукопись, которую некогда представлял Ленцу и которая все хранилась у меня, наконец, все чертежи и расчеты, относящиеся к моим последним похождениям у Николая Ивановича, и теперь сажусь продолжать.

В основаниях к тому недостатка не было: он 1) во время холеры отличился безграничной преданностью; 2) напечатал — и притом за свой собственный счет — целый ряд общественно-полезных трудов, как то… (и он припоминал свою статью «О сидре, его приготовлении и действии»; далее — посланные в Академию наблюдения над шерстоносной травяной тлей; наконец свою статистическую книгу и даже студенческую диссертацию по фармации); не говоря уже о том, что он состоит членом ряда ученых обществ (на самом деле он числился лишь в одном).

Испании монахи взбунтовали бы против него дикую чернь или инквизиционные алгвазилы посадили бы его в тюрьму, сожгли бы на костре; но очеловеченная" часть общества была бы за него… Разве Гёте и Фихте, Кант и Шиллер, наконец Гумбольдт в наше время и Лессинг сто лет тому назад скрывали свой образ мыслей или имели бессовестность проповедывать шесть дней в неделю в академиях и книгах свою философию, а на седьмой фарисейски слушать предику и морочить толпу, la plebe, своим благочестивым христианством?

Умерла жена – и погасли, как причудливая лампада, мечты… И кто знает, зачем умерла она, зачем он потом попал в академию, сделался архиереем, прожил длинную-длинную жизнь и вот, как богач, у которого вдруг ночью выгорело все богатство, сидит теперь на могилке… Спит жена… Бог знает, что снится ей – после молодой, короткой жизни… Умерла она ясная, почти счастливая, как ясно и счастливо прожила… И сколько грез – светлых и глубоких, сколько молодости унесла она с собой в свою тесную могилку… Если смерть –

Вы вспоминаете ее растерянный лепет на ваш взбешенный довод, что так нельзя же, лепет о том, что это еще ребенок, что он не виноват в своих нервах… Вы машете отчаянно рукой, и я вас от души поздравляю, если при этом вы не готовы даже пожалеть о высшем образовании вашей жены, о той академии в вашей семье, о которой вы сами так мечтали, если вдруг образ вашей бабушки без всякого образования, но решительной женщины, ярко не встанет перед вами».

Я и мои товарищи были в совершенном заблуждении: мы воображали себя на тонких философских диспутах портика или академии, или по крайней мере в гостиной; в самом же деле мы были в райке: вокруг пахнет салом и дегтем, говорят о ценах на севрюгу, бранятся, поглаживают нечистую бороду и засучивают рукава, — а мы выдумываем вежливые насмешки, остроумные намеки, диалектические тонкости, ищем в Гомере или Виргилии самую жестокую эпиграмму против врагов наших, боимся расшевелить их деликатность… Легко было угадать следствие такого

Профессор Линдеман обратил внимание на то, что студенты II и III курсов, ходатайствуя о смягчении участи Григорьева, Короленко и Вернера, указывали на то, что они избраны ими преимущественно потому, что сам директор академии относился к трем названным лицам с особенным доверием; и что как это обстоятельство, так и то, что все трое принадлежат к числу особенно хороших студентов по успехам, — должно послужить мотивом к тому, чтобы совет отнесся к названным трем лицам по возможности снисходительно.

И много ли надобно трудов Одохвату на то, чтоб доказать оскорбление стихотворной своей особы там, где ругаются оды без стихотворства, стихи без остроты и без смысла и когда упоминается стихотворец, который похвалами своими мучит героев более, нежели Боало мучил своими сатирами Прадона и Котина; где говорится про оды, в которых не только красот, но и смысла все академии вместе в триста лет не отыщут, – трудно ли, говорю я, Одохвату доказать, что тут разругана его особа?

Просьбы не помогали, но все было приспособлено к тому, чтобы человек узнал свое дело, и главное из этого всего было налицо: сумбура и намеков не могло существовать в деле, где все было ясно и точно, как часы, как сам угрюмый профессор, представитель западного ученого, образ которого будет всегда связан с медико-хирургической академией, профессор, которого как огня боялись студенты и боготворили в то же время, как только можно боготворить человека, несущего нам чистую истину.

В статье «Жизнь Ломоносова», которая напечатана в «Полном собрании» сочинений его, изданном иждивением Императорской Академии наук в 1784 году, биограф, исчисляя все его литературные и ученые заслуги, как то: перестройку академической лаборатории по новейшему и лучшему расположению, многие эксперименты и новые открытия, академические сочинения, изящные похвальные речи Великому Петру и Елисавете Петровне, прекрасные и сильные стихи, трагедии, книги («Риторику», «Российскую Грамматику», «Руководство к горному строению и заводам», «Российскую Историю»), простодушно заключает перечень свой следующими словами: «

Т[ак] к[ак] с момента моей смерти, я, по духовному завещанию покойной Н[атальи] Б[орисовны] Нордман, перестаю быть собственником земли, на которой я столько лет жил и работал (что Вам хорошо известно), то я намерен просить: во-первых, нашу Академию Художеств, которой пожертвована эта моя квартира… разрешения в указанном мною месте: быть закопанным (с посадкою дерева, в могиле же)… Следует обратиться… к Финляндскому Посольству — разрешить эти похороны меня в моем (бывшем) саду…».

А она отвечала, что до весны не имеет возможности чувствовать свое счастье, потому что ей надо поскорее окончить академию медицинских знаний, а там — видно будет Никита выслушал это далекое обещание, но не требовал большего счастья, чем оно уже есть у него благодаря Любе, и он не знал есть ли оно еще лучшее, но сердце его продрогло от долгого терпения и неуверенности — нужен ли он Любе сам по себе, как бедный, малограмотный, демобилизованный человек.

В этом бы он совпал с Морисом Баррэсом, который при вступлении своем в академию, заканчивая похвальное слово в честь Эредиа, сказал, намекая на младшую дочь Эредиа, ставшую женою Анри де Ренье: «Хозе-Мария Эредиа оставил нам бессмертные произведения и целую семью поэтов, среди которой в чертах некоей юной смертной каждый мыслит видеть лик самой Поэзии».4 Нет сомнения, что если из поэтического наследия Эредиа проникновение в стиль и дух античного мира досталось создателю «Песен

В длинном ряду зданий отличались бывший дворец царевича Алексея Петровича (теперь Гоф-интендантская контора), Литейный двор, не переменивший тогдашней наружности, Летний дворец, деревянный дворец Зимний (где теперь императорский Эрмитаж), огромный дом адмирала Апраксина (сломан под нынешний Зимний дворец), Морская академия, Адмиралтейство, здание глиняное с деревянным шпицем и двуглавым орлом на вершине, окруженное валом и рвом; каменный Исаакиевский собор, в то время еще не достроенный, и, наконец, на месте нынешнего Сената австерия князя Меншикова.

Август, император 128 (Augusto), 130, 137 Аграфена Михайловна, родственница Погодиных 308, 439 Академия художеств 15, 26, 98 Аксаков Иван Сергеевич 375 Аксаков Константин Сергеевич 24, 27, 188, 286, 296, 300, 323 («об этом юноше, так полном сил»), 324, 325, 331, 333, 337, 340, 351, 372, 405, 434, 436, 437, 442–444, 446–449, 452 Аксаков Михаил Сергеевич 21, 22, 24, 425, 446, 448, 449 Аксаков Сергей Тимофеевич 20–26, 43, 44, 188 («доброму

Они должны были в том году кончить курс и объявили, что будут держать (или, как говорится в Академии: сдавать) экзамен прямо на степень доктора медицины; теперь они оба работали для докторских диссертаций и уничтожали громадное количество лягушек; оба они выбрали своею специальностью нервную систему и, собственно говоря, работали вместе; но для диссертационной формы работа была разделена: один вписывал в материалы для своей диссертации факты, замечаемые обоими по одному вопросу, другой по другому.

Баханин, молча и не отрываясь, чертил карандашом на лежавшем перед ним листе бристольской бумаги, и из-под его руки выходили карикатуры, виньетки, животные в человеческих костюмах, изящно сплетенные инициалы, пародии на картины, выставленные в Академии художеств, тонкие женские профили… Эти небрежные наброски, на которых каждый штрих поражал смелостью и талантом, быстро сменялись один за другим, вызывая на лице Лидии Львовны, внимательно следившей за карандашом художника, то усиленное внимание, то веселую улыбку. —